Из воспоминаний
Шрифт:
Но Иванов оказался эмблемой тех судей, которые могли из угодничества создать дело Бейлиса. Потому я о нем и говорю. А когда печатали мою юбилейную книгу, я очень хотел поместить в нее ту статью в "Русской мысли", за которую я был приговорен к тюрьме на 3 месяца, но найти ее здесь не смогли.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Я рассказывал до сих пор только о вероисповедных делах. Они были интересны, но немногочисленны, а главное всё реже стали доходить до судов. Создавать специальную организацию для их защиты не было надобности. Но под влиянием осложнения жизни, суды скоро оказались завалены другими делами, которые мы стали звать "общественными". Причина всех их заключалась не в чьей-то "индивидуальной" виновности. Это были социальные явления, которые власти по {262} рутине хотели рассматривать только как чье-то личное преступление, а со злой волей отдельных людей считав достаточным бороться уголовной карой.
Таковы были фабричные забастовки, крестьянские аграрные беспорядки, массовые погромы и т. д.
Таких
Мы это понимали без предупреждения и в этом могли его успокоить. Защита была деловая, т. е. юридический анализ события и статей о забастовке. Это в данном случае было тем важнее для дела, что уголовная статья (1358 уложения о наказаниях) карала за прекращение работы до истечения срока найма, а этот срок на фабрике "Гусь" не был оформлен. На эту тему поневоле нас {263} слушали и даже потом говорили нам комплименты, хотя с нами не согласились; судьи нашли, что не нужно быть формалистом и что, хотя срок найма не был установлен, он всем был известен. Мы перенесли дело в Палату. В ней дело интереса не возбуждало, и Палата приговор утвердила. Мы решили подать кассационную жалобу; но нужно было внести залог за каждого подсудимого. Их было так много, что это было нам тогда не под силу. В виде пробного шара мы подали жалобу от одного; остальные сели в тюрьму. Через три недели мы имели радость узнать, что Сенат разделил наши доводы, и ввиду неустановления срока найма, уголовное обвинение было прекращено по первой и первой (Эта сокращенная формула (первая статья уложения о наказаниях, и первая - устава уголовного судопроизводства) Употреблялась тогда, когда в инкриминированных действиях состава преступления не было.), без передачи другому составу присутствия. Старший председатель Палаты А. Н. Попов, узнав об этом решении, сам предложил нам восстановить остальным подсудимым срок для принесения жалобы и по телеграфу распорядился немедленно всех освободить из тюрьмы. Он нас поздравил с тем, что мы "в правосудии не отчаялись". Помню, как старик Любенков приходил в восторг от этого дела и говорил, что одна "молодежь" могла это сделать.
Помню еще одно мое личное, но интересное дело, которое окончилось таким же успехом в Сенате. На одной фабрике Московской губернии рабочие, очень немногочисленные, были наняты по коллективному контракту и вследствие несогласия хозяина на прибавку, работу прекратили до срока. Их предали Суду за "забастовку", т. е. за прекращение работы "по соглашению". Я доказывал, что к ним не применим тот отягчающий признак "по соглашению", который находится в тексте уголовной статьи, как ее существенный признак; раз договор был коллективным, то иначе, как по {264} соглашению, он не мог быть ни заключен, ни нарушен.
Они наняты были как коллективная личность, а не по личным контрактам. Потому их можно обвинять только по статье о личном прекращении работы до срока, а не в стачке. Эти доводы Сенатом были уважены. Но он пошел еще дальше и не применил уголовной статьи о личном нарушении найма, так как подобное дела должно было быть начато не нанимателем, а фабричным инспектором, чего в данном случае сделано не было, а для "забастовки" этого и не требовалось. Так все подсудимые были освобождены от наказания. Такие процессы постепенно стали привлекать к себе внимание и судей, и общества, и число защитников, которые были готовы безвозмездно посвящать им свой время и труд - увеличивалось. Да и магистратура была только довольна, что мы в спорных юридический вопросах разобраться ей помогали.
Помню, как в Москве после одного грандиозного процесса о беспорядках на фабрике Викулы Морозова, где нам удалось изменить квалификацию преступления, председатель после объявления вердикта пригласил всю защиту к себе в кабинет и от имени состава присутствия принес благодарность за то, что мы суду в его задаче помогли разобраться.
В 1903 году круг таких дел не только сразу во много раз увеличился, но стал ставить перед защитой новые и щекотливые вопросы. В этом году на рассмотрение судов стали передавать дела "политические", предусмотренные новым "Уголовным Уложением", до тех пор еще не введенным в силу. Дела этого рода, если они не были осложнены "общим преступным деянием", разрешались административным порядком по "Положению об охране". Всё это проходило помимо суда, а потому и защиты. Для этой административной репрессии было создано характерное название "переписки". Обвиняемый бывал не "предан суду", а только привлечен к "переписке", которая происходила об {265} нем, часто без его ведома и участия. Но, в 1903 г. были введены в силу некоторые статьи уголовного Уложения, и то, за что прежде карали путем "переписки", стало теперь предметом "разбора судов"; а следовательно в этих делах стала впервые допускаться защита. Я хорошо помню недоумение, которое вызвало это мероприятие власти. Чем оно объяснялось?
"Оптимисты" видели в этом торжество законности над прежним усмотрением власти, чему трудно было поверить, когда Плеве был Министром внутренних дел в апогее влияния. Пессимисты приписывали это просто желанию увеличить репрессию, которая по суду могла быть несравненно сильнее, чем административная кара. Но чем бы ни была вызвана передача судам политических дел, одна неблагоприятная сторона в этом все-таки оказалась. Она вводила политику в суд; одним судьям она открывала перспективу быстрой карьеры, других подводила под подозрение в их несоответствии "видам правительства". Так тогда называли то, что теперь именуют "уклоном". Здесь заключалась опасность для добрых традиций русского суда. Но и положение защитников становилось иногда щекотливым. В таких процессах речь по необходимости шла не только о действиях, по и политических взглядах и целях. По времени это совпало с тем оживлением, которое стало называться Освободительным движением. Я к нему еще должен буду вернуться. Лозунгом этого движения было: "Долой самодержавие".
В 1903 г. самый этот лозунг считался преступным; недаром первое политическое дело, которое в 1903 г. было передано Московской судебной Палате, была первомайская демонстрация молодежи с плакатом "Долой самодержавие!" Могла ли защита соглашаться, что самый этот возглас преступен? А с другой стороны можно ли было защищать подсудимого тем, чтобы этот возглас сделать своим, и повторять его от себя на суде? Подобные вопросы среди политических защитников подвергались {266} всестороннему обсуждению. Общего теоретического ответа на них быть не могло: "практика" их разрешала в зависимости от свойства дела, от личности и желания подсудимого и, наконец, от характера самого защитника. Вне суда он может и делать, и говорить, что угодно, поскольку это не противоречит личным его убеждениям. За свою откровенность он рискует, а иногда даже жертвует, но только собой; это право его, как всякого человека. Но если он согласился выступать по данному делу "защитником", у него есть свой долг не только перед его подзащитным, но и перед судьями. Он будет к ним обращаться, как к представителям государственной власти, зная, что и судьи могут поступать только в пределах своих прав и обязанностей. Только к этому он и может их призывать. Если он не должен задевать и оскорблять политических взглядов своего подзащитного, если он не может, не унижая себя, лицемерно от них отмежевываться, поскольку с ними согласен, то он всё-таки должен с уважением относиться к обязанности судей существующий закон соблюдать и защищать. Нельзя смешивать задачи политического деятеля и защитника.
В политических процессах происходило всегда искание синтеза между правами государства, которые отстаивают судьи, как орган государственной власти, и правами человеческой личности, которые представляет защитник. Нужен такт, воспитание общества, чтобы не попасть в противоположные крайности, чтобы судьи, а иногда и сами защитники не забывали о человеке, как это происходит в судах Советской России, но чтобы они не забывали и о правах "государства", что мы теперь иногда наблюдали во Франции, когда пытались судить "коммунистов", которые афишируют свое презрение к законам своего государства. В те годы, о которых я вспоминаю, этого быть еще не могло. Защищать, оставаясь в рамках закона и приличия, было возможно. Но я хочу показать на конкретных примерах те трудности, {267} которые при исполнении долга защиты могли возникать, и как при добром желании их можно было без ущерба для дела избегнуть.
В начале Освободительного движения мне пришлось выступить по следующему не страшному, но громкому и ответственному делу. В заграничном "Освобождении" была напечатана статья Михаила Стаховича, предводителя Орловской губернии. В примечании к статье редактор П. Б. Струве заявлял, что печатает ее "без ведома и согласия автора", но считает себя вправе так поступать, пока в России существует цензура. И, действительно, эта статья впечатление от одного процесса, где Стахович сидел как сословный представитель, - была послана им совсем не в "Освобождение", а в легальное "Право", где и была напечатана. Цензура ее вырезала из этого номера. Лицо близкое и к "Праву" и к Струве - он потом сам себя назвал - Г. Д. Волконский переслал ее в "Освобождение", где Струве ее и напечатал с соответственной оговоркой. Тогда кн. Мещерский в "Гражданине" разразился против Стаховича громовой статьей за то, что будучи губернским предводителем, он сотрудничает в "Освобождении". Оговорку редактора он объявил явной ложью и хитростью. Чтобы опровергнуть эту инсинуацию влиятельного публициста, Стахович решил его привлечь за "клевету".