Из воспоминаний
Шрифт:
Возможность таких суждений со стороны такого квалифицированного человека, как Прокопович, показывало, как мало для практического введения конституционного строя мы все еще были готовы. Мы жили старой психологией "войны с властью до полной победы", а не заключения с ней прочного мира. Я же, прошедший земскую школу, смотрел на это иначе. И если, несмотря на это свое "одиозное" выступление, я оказался выбранным в члены Центрального Комитета, то этим был обязан случайности. На Съезд явилась полиция. Было бессмысленно беспокоить несколько десятков людей, мирно сидевших в доме кн. Долгоруких, когда кругом разгоралась всеобщая забастовка; когда {345} Университет был наполнен "дружинниками", а на улицах происходили стычки с полицией. Было смешно, что в момент подобной анархии придираются к нам. Полицию у нас на этот раз приняли в палки. Председательствовавший на собрании Н. В. Тесленко, отнесся к ней, как к простым "нарушителям тишины и порядка".
Он не дал приставу объявить даже о причине его появления,
К концу съезда были назначены выборы в Комитет, розданы заранее приготовленные кандидатские списки. Меня, конечно, там не было. Но некоторые друзья мои по адвокатуре, заметив отсутствие моего имени в списках, начали за меня агитировать; помню, как горячился Н. К. Муравьев, мой соратник по политическим процессам. Не знаю, кто в этой агитации ему помогал; всё это происходило помимо меня, но в результате я оказался выбранным в члены и Городского, и Центрального Комитетов.
Съезд еще не был окончен, когда появился Манифест 17 Октября. Поздно вечером на наше заседание прибежал из "Русских ведомостей" И. А. Петровский и прочитал только что полученный там текст Манифеста. Началось ликование. Война была выиграна; враг поднимал белый флаг. М. П. Щепкин растроганным голосом говорил речь на тему: ныне {346} отпущаеши.
М. Л. Мандельштам просил никогда не забывать рабочему классу того, что это он своей забастовкой добыл Манифест. С. А. Котляревский предлагал собранию поклясться, что завоеванной конституции мы назад не отдадим. Заседание было прервано, чтобы немедленно собраться в Художественном Кружке и вести туда всех знакомых, которых сумеем найти; ведь тогда всё бастовало. Но отношение к Манифесту было не у всех одинаковое; по дороге в кружок я зашел позвать туда Малянтовича. Он о Манифесте еще не слыхал, но осведомился, созывается ли Учредительное Собрание по 4-хвостке? И когда я сказал, что в Манифесте этого нет, он удивленно спросил: "Тогда что же вы собираетесь праздновать?" Но он был социал-демократ. Но и между кадетами были разные настроения. Среди торжествующих речей на собрании Милюков шутливо спросил: позволено ли будет критиковать Манифест, - и свой разнос его неясностей и недоговоренности кончил неожиданным выводом: "Ничего не изменилось, война продолжается". Подобное же непримиримое настроение на другой день повезла к Витте депутация от якобы Земского Съезда, "которым, по словам Милюкова в его "Трех попытках", уже руководило "ядро политической партии". Он разумел очевидно кадетскую; состав депутации, по его же словам, должен был показать, что земство не хочет "компромиссных решений". Но когда главный враг, самодержавие, оружие положило, и им была объявлена конституция, то для порядка, который был только что возвещен, обнаружилась другая опасность: революция. Ее еще не было, и до нее в этом году не дошло, но симптомы ее появились тогда же. Уже 18 октября, в день объявления Манифеста, толпа бросилась к тюрьмам освобождать всех заключенных во имя обещанной Манифестом "неприкосновенности личности".
Как образчик понимания свободы печати в легальных газетах можно было {347} читать объявление, что "Николай Александрович Романов, оставшись без дела, ищет работы" и т. д. Вечером я пошел на митинг в Консерваторию; тогда уже была полная свобода собраний и слова; под громадным плакатом шел открытый денежный сбор: "На вооруженное восстание". На публичном собрании читался доклад о сравнительных достоинствах револьверов Браунинга и Маузера.
Там было сообщено о произошедшем убийстве Баумана черносотенцем, и назначена по случаю его похорон грандиозная демонстрация; она через день состоялась. Так на горизонте вспыхивали предвозвестники революционного шторма; но главную опасность представляло не это, а то, что "либеральное направление", которое должно было собой представлять конституционный порядок, в революции продолжало видеть не врага, а союзника, что демократия еще считала тогда недостойным вспоминать о "потребностях государства", а не только о "народных правах". Общественность выиграла войну против исторической власти, но мира с ней заключать не собиралась. В этот момент я уже почувствовал некоторое расхождение с партией.
Но если в партии я оказался случайно, а в Центральный Комитет попал вовсе по недоразумению, то когда она стала работать в стране, я в этом от всей души принял участие; и потому самому себе хочу дать отчет одновременно в том, что меня с ней связало и почему, по словам Милюкова, я принадлежал к ней только формально.
Работа партии первое время состояла не в выборах, а в ее "выступлениях" среди населения. Сначала, чтобы ему объяснять неожиданный и для многих малопонятный Манифест; потом, чтобы знакомить его с партийной программой; только позднее
Круг моих наблюдений этим очень расширился. Я узнавал, как "реагируют массы" на тот или другой аргумент. Кто-то сказал: "Если хочешь какой-нибудь вопрос изучить, начни его преподавать". Я на себе испытал справедливость этого парадокса. Не знаю, был ли я полезен нашим ораторам, но мне самому моя школа была очень полезна.
Самая агитаторская работа была назидательна. Собрания сталкивали нас с обывательской массой. Так называли тех, кто специально не занимался политикой, думал о личных своих делах и не подымался к высотам гражданственности. Но на таких обывателях держится государство; бессознательно они больше всего определяют политику власти. Когда совершилось преобразование строя и обыватель увидел, что у него будет право голоса в своем государстве, то пока он не разочаровался в серьезности этого, он отнесся к этому своему праву с той добросовестностью, с какой когда-то, в 60-х годах, отнесся к своему участию в суде присяжных. Он понимал, как он мало подготовлен к {349}
задаче, которую верховная власть теперь перед ним ставила, и заинтересовался этой задачей. На наших глазах, при нашем участии, стало происходить политическое его воспитание.
На наших кадетских собраниях была своя публика. "Интеллигенты" приходили в небольшом количестве либо принимать участие в прениях, либо смотреть за порядком. Им эти собрания уже не были интересны. Нашими посетителями были преимущественно серые массы: по профессии лавочники, приказчики, ремесленники, мелкие служащие и чиновники; по одежде чуйка, армяк, кафтан, пиджак без галстука. С благодарностью вспоминаю этих скромных людей, сидевших в первых рядах, приходивших задолго до начала собрания, не уходивших до самого конца и слушавших всё время с напряженным вниманием. Эти люди впервые услыхали о вопросах, о которых им говорили; приходили послушать, поучиться и после подумать и между собой обсудить.
Было увлекательным делом беседовать с такими людьми, при таком их настроении. Не затем, чтобы наскоком провести через них свою готовую резолюцию, и выдавать ее потом за "волю народа", а чтобы помочь им самим разобраться в сумбуре, который наступил в их головах после крушения привычных понятий. Падение самодержавия, привлечение обывателя к участию в управлении государством, свободное обсуждение недавно запретных вопросов было переменой, которую очень долго обывателю еще приходилось только усваивать.
Политика по Наполеону есть "искусство достигать намеченной цели наличными средствами". Было важно из общения с массами знать, какой материал массы из себя представляли и какие средства они давали нам для борьбы. Если бы мы на это обращали больше внимания, мы избегли бы многих ошибок, вроде знаменитого Выборгского воззвания.
{350} Что думал тогда обыватель? Конечно, он был недоволен, был в оппозиции. Могло ли быть иначе? 80-ые и 90-ые годы шли вразрез с естественным ходом развития, на которое Россия вступила в 60-ые годы. Крестьяне о крепостном своем состоянии уже забыли, составляли себе имущества вне надельных земель, но оставались неполноправными, подчинялись сельскому обществу, а вместо закона "обычному праву", т. е. часто произволу сельских властей. Рос торговый и промышленный капитал, получал в жизни страны преобладающее значение, а между тем местное самоуправление строилось на одних землевладельцах. И главное, надо всем была всемогущая, бесконтрольная государственная власть, на которую управы найти было нельзя и перед которой все чувствовали себя беззащитными. Обыватель понимал, что власть его интересы не защищает, о его бедах и нуждах забыла. Если повсюду за трудность жизни обвиняют правительство, то в России это было естественнее, чем где бы то ни было. Нигде власть государства не была так всемогуща, от всех так независима. Потому в глазах обывателя она одна и должна была за всё отвечать и каждый за свои беды винил именно власть. После 17 октября он узнал, что прежнее неограниченное господство власти кончается и стал с нетерпением ждать перемен. С разных сторон незнакомые ему раньше политики стали приходить к нему с обещаниями и заманчивыми перспективами. Их приносила с собой и кадетская партия. Ее программа шла в том направлении, которое тогда всем без исключения казалось желательным: свобода, огражденность прав человека, социальная справедливость. Эта общая программа меня с партией крепко связала и в этом у меня с ней никогда разногласия не было.