Шрифт:
Неровная линейка
Рано утром первого сентября Рублев глянул в окно: неба затянуло чем-то похожим на грязноватую марлю. Уже собрался в школу, и — здрасьте! — пошел мелкий, угнетающе беззвучный дождь. Пришлось срочно надевать нейлоновую куртку с капюшоном, которую прислали с оказией дорогие родители. Куртка ему активно не нравилась: траурно-черная, с белыми иероглифами на спине. Ходи и думай, что там написано...
Но вот он вышел из дома (с ума сойти какого длинного, прозванного поэтому «китайской стеной»), и на душе стало немного легче. Не одному ему топать
Салютнул Севке рукой.
— Как жизнь?! — издалека спросил Барсуков.
— В полосочку,— уклончиво ответил Рублев и подался в свою сторону.
Они с Севкой учатся в разных школах. Его, Рублева, родители устроили в специальную. Нижайший поклон им за это...
Около школы сиротливо мокли жиденькие березки — детища весенних воскресников. Под скатами крыши, недовольно потряхивая головами, сидели голуби. А в самой школе уже происходило могучее коловращение классов. На всех этажах и лестничных переходах стоял невероятный гвалт. Говорили сразу все, и все при этом друг друга слушали.
Что-то крича, бегали, сплачивали ряды учителя. Они широко открывали рты, но их, как в немом кино, не было слышно... Из-за непогоды линейку решено было проводить не во дворе, как обычно, а в самой школе. Пришлось ученические ряды вписывать в прямоугольник холла, фланги распределять на втором этаже.
— Восьмой «А» строится у раздевалки! — услышал Рублев и нехотя стал пробиваться сквозь галдящую, смеющуюся толпу к своим.
Весь его сурово-снисходительный вид как бы отрезвлял: чему радуетесь, как папуасы? Сегодня попрыгаем, почешем языки, а уже завтра застонем от учебной перегрузки. Набавили часов по английскому. Ввели факультативы по истории, литературе. Перспектива такая, что не разгуляешься...
Он не выспался и был не в духе. Лег поздно: в последний день каникул до одури крутил любимые диски и записи. А в четыре утра его разбудил телефон. По леденящему душу вою в трубке догадался, что разговор будет вестись через спутник. Пока операторы двух материков искали место, чтобы скрестить свои радиошпаги, он придавил телефон ухом и уснул.
— Сынуля! — вдруг позвал его отец. Рублев обалдело отлепился от подушки. Отца нигде не было. Его голос, как жук в спичечной коробке, скребся в трубке.— Ты слышишь меня, сынуля?!
— Ага! — заорал он.
— Поздравляем с началом учебного года! Учись на одни пятерки!
— Ланна,— пообещал сынуля. И спросил:— Как вы там?
Как они живут, как чувствуют себя? Можно сказать, ничего. Жара спадает. Меньше стало москитов. Монтаж идет своим ходом. Недавно дирекция завода устроила для них поездку в джунгли. Ехали на слонах... Есть также новость, которая, наверное, не обрадует его: им продлили визу. Но пусть он раньше времени не горюет. У них там в следующем году открывается девятый класс. Так что надо теперь лишь дотерпеть до весны...
Потом трубку взяла мать. Послушала сверхлаконичные ответы сына и через тысячи разделявших их миль со вздохом отметила:
— Все еще заикаешься...
— Это тебе п-показалось, мамуля,— успокоил он ее.
В это время телефонистка предупредила, что время разговора истекло. Мать попрощалась, и в трубке стало тихо, как в гробу.
— Они звонили? — заглянула в его комнату проснувшаяся, со сна еще более старая бабуля.
— Они,— коротко ответил он и натянул на голову одеяло.
— Когда приезжают?
— Скоро. Примерно через год...
Больше она ни о чем не спросила. Лишь огорченно вздохнула, зачем-то помянула господа и ушла к себе.
После звонка он, как ни старался, не мог уснуть. Не то чтобы расстроился. Просто стало не по себе. В принципе он уже привык жить без них. Уезжали-то они всего на один год. А прошло два с половиной. Ну и ладно. Если им продлили визу, значит, у них все в ажуре. Пусть работают, пусть катаются на слонах. А ему и тут неплохо. Бабуля (родители ее за день до своего отъезда привезли из деревни и поселили с ним) оказалась замечательной старушкой. Жить его, слава богу, не учит. В дневнике не копается. Да и что она в нем со своими тремя классами поняла бы? Где, с кем и до какого часа он пропадает — сама говорит: «Не мое дело». То есть рассуждает, как передовой современный человек! А туда поедешь, отец с матерью с утра до вечера будут обрабатывать: не сутулься, не читай во время еды, не носи такую прическу, не... И нзчнет-ся самая настоящая не-жизнь...
— Здорово, Колюня! — услышал Рублев за спиной знакомый, с чуть окающим, немосковским выговором голос. Обернулся.
— К-коробок? — Глазам своим не поверил, как изменился Валерка Коробкин, его одноклассник и дружок. Загорел, вытянулся, усики появились, и стал еще красивее, чем был. Готовый кадр для загса! — Ну ты и дал свечу! — Протянул руку и изобразил великое страдание, когда Валерий легко давнул ему кисть.— Поделись с другом, что ты такое летом ел?
— Ничего особенного,— простодушно улыбнулся Коробкин. Он и раньше многие Колюнины шуточки принимал за чистую монету.
— Я тебе летом раз пять звонил. Где ты был?
— Я?.. В своей родной Заверняевке был…
— Представь, и я с бабулей в деревню ездил! — обрадозался Колюня, что не один он скучно пропел лето.— Но больше не поеду. Там, понимаешь, почти одни старухи остались...
— А я вот так доволен! — показал Валерий выше головы.— Почти полторы сотни на сенокосе заработал...
— Ух ты! — Колюня завистливо оглядел Коробкина с ног до головы.— Гульнем?
— Чего?— не понял его Валерий.
— Я говорю: новенькая в нашей школе появилась.
— Где?
— За тобой стоит... слева, с цветами...
Новенькая одиноко стояла среди толпы с букетом сиреневых астр. Она была красивой девчонкой. Это Колюня сразу усвоил. А на ее длинную, изящно изогнутую шею он даже засмотрелся, разговаривая с дружком. Он видел такие шеи на старинных картинах, в кинофильмах на исторические темы, а в жизни еще не встречал. Кажется, их называют лебедиными. И глазища у этой девчонки, отметил он сразу, люкс. Большие, темные, с симпатичной раскосинкой. В них, как в зеркале, все хорошо отражается в цвете. Вот поднесла она к лицу астры — и глаза ее стали сиренево-темными...