Из записок переводчицы
Шрифт:
— Марина Воронцова и господин Лемке, вас просят подойти к стойке справочного бюро, — неожиданно прохрипело в динамике.
— Это что, розыгрыш? — Я встала со своего места, оставив шефа оплакивать его семейную жизнь. У справочного бюро стоял Леня Михайлов, с которым мы распрощались четырнадцать часов назад. Он страшно обрадовался, увидев меня.
— Я думал, что вас не найду. Дело — труба. Рейсы на Москву вообще отменены, нет исправных машин. Так что собирайтесь, поедем назад в гостиницу. А билеты ваши давайте сюда. Что-нибудь придумаем.
— Хорошо бы наши мобильники подключить, — вздохнула я, — а то без связи как без рук.
Лемке, уже не соображающий, куда его ведут, послушно сел в «рафик» и по дороге в гостиницу
— Марина, — позвал из-за двери соседнего номера Лемке, — мне кажется, что это уже со мной было. Это как-то называется — дежа-вю, что ли?
— Спокойной ночи, — пожелала я шефу сладких снов. Быстро вытаскивая из чемодана все необходимые для ночлега вещи, я слышала сквозь тонкие стены номера, как Лемке топает у себя, бормоча что-то и восклицая. Пару раз он пытался запеть. «Сумасшедшая ночь», — сказала я себе, отправляясь в душ. В дверь постучали. Обернувшись полотенцем, я выскочила из душа и приникла ухом к двери.
— Кто там?
— Марина, это я, — раздался слабый голос. Это был Лемке. — Мне так плохо. Я хотел бы поговорить с вами, если можно, конечно.
Через двадцать минут шеф пил горячий чай, любезно приготовленный горничной по этажу, и плакался на превратности судьбы.
— Я — лучший начальник отдела. Я дольше всех работаю на одной фирме. И никто, слышите, никто меня еще не называл верблюдом! — Видимо, его зациклило на этом.
— Но это совсем неплохо, — попыталась утешить его я. — Верблюд — необходимое и выносливое животное. Без него никуда. Как у нас говорят корабль пустыни.
— А цыганка — это мираж? — с надеждой спросил шеф.
— Возможно.
— А мы с вами караван, который долго бродит в пустыне и не может дойти до оазиса, — продолжал аналогию повеселевший Лемке.
Видно, его забавляла эта игра.
— Да, — кивнула я, — именно так. Мы с вами усталый караван.
Герр Лемке, успокоившийся и повеселевший, вернулся в свой номер. Я легла. «Усталый караван», — прошептала я и заснула.
Яркий солнечный луч, прорезавшийся сквозь щель в портьерах, остановился прямо у меня на лице. Когда я проснулась, то сразу не могла понять, где я нахожусь. Но обстановка номера, веселый свист шефа за стеной сразу же напомнили события вчерашнего дня и ночи.
Мы странно встретились, И ты уйдешь нежданно, Как вдаль уходит караван, — напевала я романс, умываясь.
К десяти мы спустились с чемоданами вниз. Там уже стоял Михайлов.
— Очередной заход на Москву? — ехидно спросил портье.
— Да, знаете ли, — небрежно бросила я. — Но мы старые путешественники и нам не привыкать, — перевела я вопрос портье и свой ответ шефу.
— О да, мы старые верблюды, не так ли? — подхватил герр Лемке.
Оттого, что сказанное имело свой, понятный только нам смысл, мы захохотали. Портье пожал плечами. Михайлов подхватил чемоданы и двинулся к машине.
— Сегодня — порядок, — обрадованно выруливал он на главную улицу, — рейсы на Москву заявлены. Ваши билеты действительны.
— Хорошо! — зажмурился Лемке.
Вчерашние страхи, как видно, не имели над ним своей власти. Юн весело свистел, пока машина катилась к аэропорту.
— У господина Лемке сегодня хорошее настроение, — подмигнул мне Михайлов.
В аэропорту все так же суетились, так же спали в ожидании своего рейса, так же жевали бутерброды и куриные ляжки потенциальные пассажиры. Клубком катился по залу цыганский табор. Молодая цыганка остановилась «напротив Лемке:
— Эй, молодой красивый, давай погадаю, всю правду расскажу!
БАРХАТНЫЙ
Сухие листья жестко царапали асфальт, оранжевое осеннее солнце неподвижно висело над маленьким южным украинским городком, словно прощаясь с ним до весны. Вот уже битых две недели я и четыре немецких специалиста сидели в этом городе на шеф-монтаже, и все, что восхищало на первых порах блестящее, как фольга, море, белые ухоженные домики и распевный говор местных жителей, — стало тускнеть и покрываться налетом обыденности. Никто не знал, долго ли еще придется оставаться в этом городке. Лемке, нервничая, каждый день звонил мне по мобильному из Москвы, язвительно осведомляясь насчет нашего загара, но мы ничего не могли поделать — местная таможня незадолго до прибытия оборудования фирмы на когда-то гремевший на весь Союз завод ввела свои новые правила, поэтому часть установки была смонтирована, а ящики с другой частью оборудования покрывались золотистой пылью на складах. Местное начальство писало срочные бумаги, бегало к администрации с требованием выдать ящики вне очереди, но пока безрезультатно. И мы с подопечными каждый день сидели у директора завода, слушая очередные сводки. Было жарко, в оконное стекло бились осенние мухи, директор непрестанно вытирал влажную лысину платком и к концу разговора предлагал одну и ту же программу — море и пляж. Нас вывозили на пустынный белый пляж и оставляли там до ужина в компании с алчно дышащим морем и огромными арбузами. Ужин проходил при скудном свете (в городе экономили электроэнергию) на террасе маленькой местной гостиницы, увитой виноградом, где сизые влажные гроздья «изабеллы» свешивались нам почти что на плечи. Эта идиллическая картина неизменно умиляла немцев, и они, воздавая должное винам местного розлива, благодарили судьбу за эту необычную командировку. Утром пунктуально, как часы, мы появлялись на заводе. Разбитые окна цехов, куча мусора на территории и тоненький ручеек рабочих не производили впечатления активно работающего гиганта эпохи индустриализации. Смены были короткие — до обеда, и все рабочие появлялись после обеда на местном базарчике, продавая всякую всячину. Огромная Доска почета, запечатлевшая последних передовиков конца восьмидесятых, медленно выгорала на солнце. Завод умирал тихо и без агонии — как умирают люди, дожившие до глубокой старости. Работа кипела лишь в трех цехах, в одном из них и проходил монтаж немецкой установки. Посещение третьего цеха с недостроенной и поэтому смотрящейся жалко установкой также входило в утреннюю программу. Сквозь запыленные большие окна пробивались узкие лучики солнца, духота сдавливала горло, стояла глухая тишина, и мне казалось, что мы никогда не уедем из этой сладкой вязкой южной осени в дождливо-мятежную холодную Москву.
Постояв в молчании у скелета установки, наша маленькая делегация уходила выслушивать все те же жалобы дирекции, отодвигающие их отъезд на неопределенный срок. Сегодня все было по-иному. В приемной деловито стучала машинка, сновали люди, слышались оживленные голоса, кто-то на кого-то покрикивал, кто-то оправдывался, звенели телефоны и трещал молчавший до сих пор телекс.
— Победа! — радостно приветствовал нас директор, встречая на пороге своего кабинета. — Отпускают все двадцать три ящика!
— Господи, за что же такое счастье! — вырвалось у меня.
— Ваша фирма согласилась перевести пять тысяч марок за срочность таможенной обработки! — сияя, продолжал директор. Техники молча переглянулись.
— Да, еще вам телекс идет, — кивнула на стучавший аппарат секретарша. Фирма сообщала, что господа техники должны в течение недели с привлечением местных кадров завершить шеф-монтаж и произвести пробный пуск.
«Неужели скоро домой?» — радостно подумала я. По-строжавшие, облачившиеся в фирменные рабочие халаты немцы уже вытаскивали из чуланчика запылившиеся чемоданы с инструментом.