Избавление
Шрифт:
— Хороший тост, как говорят, со смыслом, — поддержал Толбухин. Тогда, в семнадцатом, на улицах и площадях Венгрии развевались красные знамена. Задушили советскую власть, а так бы… — Толбухин не кончил, размышляя о чем–то своем.
— Пора теперь додумать операцию… — переменил разговор Малиновский и велел офицеру из оперативного отдела повесить на стену карту.
Часа два думали, как ворваться в Будапешт, как сохранить музеи, театры и вот эти мосты, если завяжутся уличные схватки.
Чудовищной силы взрыв потряс комнату. Указка в руке Малиновского скользнула по карте и сползла острием вниз. Пахнуло накатившейся издалека воздушной волной. Задребезжали стекла. Следом ухнуло еще раз, потом танцующий грохот взрывов перекинулся
Малиновский послал офицера оперативного отдела узнать, что там стряслось. Ждали возвращения долго. Наконец офицер прибежал и угрюмо доложил:
— Мост Маргит подорван…
Оба командующих недоуменно переглянулись. Не хмуростью и печалью, скользнувшими во взглядах, как это случается в момент трагического известия, а негодованием, враз осевшим внутри, встретили это сообщение командующие. Какое–то время Толбухин молчал, беззвучно шевеля губами, а Малиновский опустил голову, как перед покойником. Ни в тот день, ни позже, в военную пору, так и не узнали толком, как взорвали мосты и кто в этом повинен…
Тайное стало явным много лет спустя… Немецкий командующий генерал Фриснер, уцелевший в войну, скорее, по причине, весьма счастливой для него, — был изгнан с поста за провал Будапештской кампании — напишет мемуары. Как на духу, покается Фриснер перед историей, что да, конечно, все мосты через Дунай были "на самый крайний случай" подготовлены немецким командованием к разрушению, и один из них, с отходящей ветвью на остров Маргит, приводивший его, генерала Фриснера, в восхищение своим "элегантным видом", перестал существовать… Было это 4 ноября, когда "русские пытались прорвать наше кольцо обороны вокруг восточной части Будапешта". Но лично он, генерал, не взрывал и не приказывал в тот день взрывать, нет, нет, упаси бог. Он, генерал Фриснер, оставлял за собой право отдать распоряжение об уничтожении мостов, а взорвал кто–то другой. Кто же именно? Конечно, это сделал начальник инженерной службы армии. Ведь русские прорываются… В глазах инженера двоится, сердце колотится, а надо лично самому проверить, уложены ли заряды и сработает ли адская машина. Он лезет под фермы, цепляется окоченевшими руками за холодную сталь; близко ухают взрывы, екает сердце… "Поскольку шум боя в восточной части города усилился, он приказал на всякий случай вставить зажигательные трубки в подрывной заряд, — мямлит в мемуарах Фриснер и вещает так, чтобы слезу прошибло: — Мост Маргит взлетел на воздух… Это произошло в начале второй половины дня при оживленном транспортном сообщении. Все, что находилось на мосту, рухнуло в воды Дуная, в том числе и немецкие саперы…"
Нет, он, бывший командующий Фриснер, не виноват. Его не троньте суду не подлежит. Ведь он же лично своей рукой не подрывал заряд, а только приказывал минировать. Не вовремя взорвали? Конечно, с перепугу. Но при чем же он тут? У генерала Фриснера для суда — морального и какого угодно вся документация приготовлена. Попробуйте судить заочно или даже… посмертно! Ведь он тогда комиссию создал, и оная комиссия зафиксировала это в акте, иначе говоря, сняла тяжкий грех с души Фриснера.
Он дает показания в мемуарах: "Комиссия охарактеризовала это происшествие как "несчастный случай на производстве", причиной которого считался дефектный газопровод, проходящий под мостом… Очевидно, газ, выходящий из трубопровода, воспламенился от огня (спичка, горящая папироса), что привело к взрыву капсюля–детонатора подрывного заряда".
Не правда ли: шито–крыто, и концы в воду.
Рушились мосты. Рушился Будапешт. Рушилась сама жизнь, захлестнутая пожаром войны.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В двадцатых числах января поздним вечером Кострова подняли с постели, вызвали срочно в штаб, и вместе с товарищами по службе он экстренно выехал на передовые
— Будьте готовы своим присутствием латать дыры.
Капитан из разведки, вертлявый острослов, постарался уточнить:
— Вы хотите сказать, своими телами закрывать бреши?
— Хотя бы и телами.
— Не цените нас, штабистов… Пожалейте вон его… Жена ведь молодая, — кивнул капитан в сторону Кострова.
Костров не смог сразу парировать реплику, да и стоило ли?
В дороге шутили, а на душе у каждого скребли кошки.
Будапешт, вернее, незанятая его часть — Буда, слывшая во все времена истории города аристократической, населенной венгерской буржуазией, с особняками и виллами, лепящимися на лесистых холмах, с королевским дворцом — эта Буда оказалась непосильным для одного удара орешком. Война тут застряла, похоже, не на один месяц; больше того, окруженный гарнизон Будапешта еще держится именно в этой, второй половине города.
Из каждого дома стреляли неприятельские солдаты, каждую улицу перекрыли баррикадами, вдобавок и холмы, и стоявшие на возвышении за каменными оградами толстостенные особняки превратили в очаги сопротивления — попробуй–ка сунься! Да и разумно поступало наше командование, отрешившись от жертвенного штурма города; пусть отсиживаются немцы и салашисты взаперти, скулят от холода и голода — перегодим, возьмем измором…
Но и войска Толбухина, занявшие внешний, обводный фронт окружения по рубежам между озерами Веленце — Балатон, оставались уязвимыми, подставив фланги и фронт возможным ударам, которые и были нанесены в январе. Предпринимая свой третий контрудар с целью деблокады, немецкие войска пытались танками прорваться к переправам Дунапентеле, чтобы рассечь 3–й Украинский фронт надвое, затем двинуться на Будапешт и снять осаду.
Главный удар пришелся на 4–ю гвардейскую армию генерала Захарова. Передовые позиции были смяты. Фронт прорван. Наши войска начали отходить. Удар навис и над армией Шмелева.
Часа через два попавший на позицию батареи майор Костров увидел тягостную картину. Пушки стояли на притрушенном снегом пригорке, обращенные в сторону противника. Возле орудий валялись стреляные гильзы, некоторые еще дымились и пахли кисловатым горелым порохом. Орудия размещались скученно, поблизости друг от друга, и работавшие возле них артиллеристы были без шинелей, в одних гимнастерках с засученными рукавами, а некоторые и совсем в одних только нательных и запачканных грязью и сажей рубашках.
Русоволосый, худенький старший лейтенант с оторванным погоном болезненно корчился, касаясь головой земли. Будто он грыз эту промерзлую землю, расставив руки и сжимая тоже мерзлые каменья земли скрюченными, посиневшими пальцами. Порой он силился запрокинуть голову, и тогда слышался его нутряной, жесткий голос. Старший лейтенант был в кровавых бинтах, и что он говорил — стороннему, пришедшему Кострову было совсем не разобрать, но, по–видимому, солдаты понимали его без слов, по одним жестам, по одному выражению искаженного от ярости лица и лупили в неприятеля, загоняя в ствол один за другим снаряды.
— Товарищ старший лейтенант… Нехватка… Снаряды кончаются… доложил ему длинноногий, без рубашки наводчик и добавил сокрушенно: — А танки… вон… прут!
Командиру стоило тяжких усилий поднять голову и выговорить:
— Ббб–еречь… Один, одним… О–гго–нь!..
— Товарищ старший лейтенант, идут ведь… Вам нельзя на батарее… подбежал к нему другой, доставая из противогазной сумки индивидуальный пакет, чтобы перевязать ему кровоточащую ногу…
Старший лейтенант не дался. Одним взглядом, суровым и беспощадным, указал он на пустой ящик из–под снарядов, чтобы подали ему. И когда поднесли, он грудью, помогая всем телом, вполз на него, на этот ящик, чтобы лучше видеть громыхающие на батарею и мечущие пламя танки с белыми крестами.