Избавление

Соколов Василий Дмитриевич

Туннель тянулся слишком долго; набралось дыма, паровозной гари. Дым выедал глаза, забивался в горло. И наконец плотный, как спрессованный, черный дым выдавился из туннеля вместе с поездом на открытый простор, и сразу все почувствовали облегчение.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Станции, пересадки… Перевалили через границу, и как будто просторнее стало вокруг — распахнулась родная земля, приласкала своих питомцев, и едут они — и Костров, покалеченный, с протезом, и

Верочка, сбереженная его любовь, и понявший с полуслова чужую беду Сидорин, — едут и не могут наглядеться: плывут перед глазами сады Молдавии, чаруют белым цветением акации, несколько часов езды, и потянулись долгие украинские села с хатами, укромно прикрытыми вишнями и грушами, а там, где–то за горизонтом, — это уже мысленно додумывали — пойдут русские избы, спокойно и открыто раскинутые на безлесых, полустепных равнинах, по черноземью, от которого и в малый дождь проселочные и грейдерные дороги расползаются, становясь вязкими и нехожими…

Верочка уже не может так беспрестанно глядеть в окно. Кружится голова от мелькающих пейзажей, и душно, почти жарко. То ли оттого, что пережилось многое, или… Она ощутила внутри какие–то легкие, приятные толчки и машинально положила руку на живот, вслушиваясь, и тотчас устыдилась этой своей позы, трудно поднялась, прошла в коридор, постояла в одиночестве, не переставая ощущать толчками подающего о себе знать того, просящегося на свет нового человека, и устало заулыбалась, вернулась к себе в купе.

— Ты утомилась, да? На тебе лица нет, — пожалел Алексей.

— Вы прилягте, отдохните. После муторной этой дороги и здоровый человек утомится, — сказал Сидорин. Сказал и удалился, предусмотрительно прикрыв за собой дверь купе.

Верочка посмотрела на мужа страдающими впалыми глазами и проронила:

— Алешка, тяжело мне. Стучит ребенок, чувствую его под сердцем… Дурно мне.

— Ложись, ложись, родная… Дай и я послушаю. Можно?

— Ну, вот еще, этого не хватало, — застыдилась Верочка, а сама взяла его руку, слегка прижала к животу. — Чувствуешь, бьется?

— Сын будет, отчаянный.

— Не загадывай. А вдруг дочь? Как ты к этому отнесешься?

— По мне все равно.

Верочка прилегла, закрыв глаза, и Алексей, чтобы не мешать ей, вышел из купе. Стоя у окна, интендантский работник созерцал местность. Костров вынул папиросы, предложил товарищу, и оба они, дымя, перекидывались словами.

— Значит, вы под началом Ломова, — сказал Костров. — Знакомы… Имел личное касательство… В бытность замкомандующего он меня еще в штрафную упек, — сознался Костров. — Да и сам поплатился. Его турнули с должности и послали к вам, на тыл…

— А-а, так вы тот и есть Костров? Слышал, слышал, — остановил на нем взгляд удивленный Сидорин. — Значит, вы стали невольным козлом отпущения. По его машине кто–то выстрелил, а весь гнев обрушился на вас.

— Скажите, не кривя душой, какое ваше мнение о Ломове?

— О начальниках не принято мнение выражать, — с видимым пристрастием ответил Сидорин. — Могу только сказать: человек он суетной,

энергичный, но и… умеет обделывать делишки…

— То есть… не понимаю?

— О карьере больше печется, о личном благополучии.

Они вернулись в купе. Верочка, сидя у края столика, упиралась руками о постель, лицо ее выражало едва сдерживаемое мучение.

— Какая остановка впереди? — не скрывая своих страданий, медленно спросила она.

— Пойду узнаю у проводницы, — Костров выскочил и тотчас же вернулся. — Через одну — Киев.

— Придется нам сходить. Не могу… Приступ, — бледнея, созналась Верочка и прилегла.

— Может, воды хотите, кипятку? Наверное, и врач в поезде есть. Сейчас позову, — вмешался Сидорин.

— Не надо. Не беспокойтесь. Я и так причинила хлопот.

— Да что вы… Наше мужское дело такое, — заулыбался Сидорин и охотно побежал по вагону.

Врача в поезде не оказалось. Проводница, узнав, в чем дело, запросто спросила, на каком месяце беременность, и Верочка ответила, смущаясь, что на седьмом, и та покачала головой с укоризной.

— Вы муж? — обратилась проводница к Кострову. — Дурни! Выкидыш может свободно получиться. В Киеве сходите и немедленно в родильный дом! Ребенка загубите…

Сидорин помог не только вынести вещи из вагона, но и сдать их в камеру хранения. Еле успел к отходу поезда, и Костров уже на ходу обнял его, воскликнул:

— Вечно буду благодарен, друг! Встретимся еще! Спасибо!

Сидорин успел пожать руку и Верочке, сказав напутственно:

— Смотрите, чтоб уберечь! Фронтовой закваски.

Костров с Верочкой вышли на привокзальную площадь и направились в сторону больших, местами разрушенных зданий. По всему было видно, что это центр города, и, как думалось, где–то поблизости наверняка есть родильный дом.

— Алешка, мне дурно… — пожаловалась сразу Верочка.

— Может, посидим, вон там, в парке?

— Это ничего не даст. Невмоготу мне…

— Тогда будем добираться…

Шли медленно, не торопясь, но Верочке делалось еще хуже, и Алексей поддерживал ее за руку, за плечо и наконец обхватил своей рукой за талию, помогая двигаться. Остановясь передохнуть, Верочка примостилась на придорожную каменную бабку, небрежно расставив ноги и кособоко согнувшись.

Мимо суетливо шла, почти бежала женщина. Алексей остановил ее, спросил, есть ли поблизости родильный дом.

— Мобыть, вин туточки… — указала она рукой. — Через горку перевалить… Бачите?

— Бачу, — машинально повторил Костров.

Шли дальше. Когда стали подниматься на горку, Верочка пожаловалась, что ей совсем худо, не снесет и этого краткого пути.

— Опирайся. Вот так, — приговаривал он, беря ее руку через свое плечо и, в сущности, неся жену чуть ли не на себе.

Медленно шли двое военных в шинелях. Верочка еле переставляла ноги, Алексей буквально тащил ее; шли, не стыдясь посторонних людей, которые, поравнявшись, пялили на них глаза, говоря им вслед ласковые слова. Лишь один хлопец съязвил: