Избавление

Соколов Василий Дмитриевич

— Самый настоящий инжир, — сказал Роман Семенович. — Вон там, наверху, более спелые, — и начал карабкаться на дерево. Ветка не выдержала его тяжести, и он свалился наземь.

— Аккуратнее, Роман Семенович, так и ушибиться можете! — пошутила Наталья и сама цепко ухватилась обеими руками за ствол, потом за сучья и очутилась на дереве. — Держите, Роман Семенович, сейчас мы столько нарвем!.. Варенье сварю — вкусно–та–а!

Роман Семенович приподнял пригоршней сомкнутые руки и, когда они были полны, заколебался:

— Как же мы понесем инжир?

— Найдем, в чем нести. Держите, — она вынула из кармана газету, подала ему. — А я могу и в берете. Соображение нужно иметь, — добавила Наталья, и ее замечание прозвучало для Романа

Семеновича как укор. "Непрактичный мужчина, а еще собираюсь в глушь забраться жить, один–то?" подумал он.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кострову думалось, что с переходом на новую службу, в оперативный отдел штаба армии, война в той обнаженной жестокости, какой она до сих пор жила в его сознании, кончилась, что если он и будет принимать какое–либо участие в боевых действиях, то лишь косвенное. Понимание своей неполноценности, а скорее, личного безучастия в боях, когда еще льется кровь товарищей, а тебе уже ничто не грозит, было эгоистично, внутрь закрадывался стыд, и Алексей первое время, занимаясь расклейкой карт (не наготовишься листов — как движутся войска!), чувствовал себя не в своем седле и мысленно злился, что сел в штаб протирать штаны, порывался снова удрать туда, на передовую.

Война и в самом деле теперь проходила от него стороной, Это задевало самолюбие, удручало. Сражения уже перекинулись в Югославию, гремели на равнинных полях Венгрии. Он же, майор Костров, сидел в штабной крытой машине и клеил карты, чертил схемы, плохо удававшиеся с непривычки, сортировал и обобщал поступающие из частей сводки, наносил по ним обстановку, в день по нескольку раз бегал на доклад, причем поначалу ходил к начальству без папки, видя в ее обладателе закоренелого канцеляриста, презрительно называя такого сорта людей службистами. Когда же начальник оперативного отдела увидел, как майор Костров сгреб эти сводки, небрежно сунув под мышку резиновой руки, то укоризненно покачал головой, тотчас вручил ему огромную папку с замками, строго заметив, чтобы документы аккуратно укладывал в нее, в противном случае можно и выронить, а это попахивает трибуналом.

"Взялся пугать", — огрызнулся мысленно Костров, но папку с замками все же принял и пошел на доклад к командующему генералу Шмелеву. Тот, увидев папку, порадовался:

— Освоился? Гляжу, штабная работа под стать тебе.

На это Костров ответил вертевшейся в голове фразой:

— Наседку можно заставить и без яиц сидеть в гнезде.

— Как так? — усмешливо поглядел на него Шмелев.

— Не по мне это занятие. Прошу, умоляю вас… пошлите в действующие части.

— А вы, то есть все мы, не действующие? — вдруг разобиделся Шмелев.

— Косвенное отношение имеем, — сорвалось с губ Кострова.

— Гм… Косвенное… Вон как махаем! Удержу нет. Без штаба, без нас, ни одной победы не одержишь.

— Товарищ генерал, не привыкну я. Не по мне сидячая должность. Отпустите…

— Выбрось из головы эти мысли. Ишь чего захотел! Кто позволит нарушить приказ заместителя Верховного? Кто? Отвечать за тебя я не намерен, а будешь настаивать, вообще спишу… — напустился на него Шмелев, после чего Костров сник и уже за все время доклада ни единым словом не посетовал на свою судьбу.

Просмотрев донесения, Шмелев под конец сказал:

— А вот из этого сообщения явствует, что отходящий разрозненный противник может наделать бед, проще говоря, наколбасить в наших тылах… Глаз да глаз нужен. Вот и поезжайте как офицер оперативного отдела армии… Возьмите с собой походную рацию… Свяжитесь с тылами корпуса Жданова и 5–й мотострелковой бригады, передовые отряды которых в данную минуту находятся на пути к Белграду. Если будет надобность, потребуйте выделить не менее батальона мотострелков с приданными танками и артиллерией. Надо встретить и разбить оставшиеся в нашем тылу блуждающие колонны неприятеля. Они еще опасны

и могут распороть наши растянутые войска, как кинжалом. Действуйте от моего имени, ясно?

— Товарищ генерал, есть действовать от вашего имени, — с готовностью проговорил Костров и встал, глаза у него загорелись, и этого не мог не заметить Шмелев.

— Как птицу ни корми в клетке, все равно в небо смотрит, — проговорил он, напомнив, однако, чтобы в драку не совался. — Иначе шкуру спущу, понял?

Костров кивнул, зная, что никакой шкуры, конечно, не спустит, и выскочил из кабинета опрометью.

Ему дали "виллис", и, приехав на квартиру, он тут же начал натягивать на себя полевую форму, сапоги (в штабах часто ходили в кителях и ботинках), велел Верочке собрать ему кое–что в дорогу.

— Алешка, да ты что, уезжаешь? — забеспокоилась Верочка.

— Уезжаю, Верунька… Ненадолго… Дня на два–три…

— Куда?

— Это секрет, даже и жене не положено знать.

— Как не положено? — обидчиво проговорила Верочка. — Я тоже военная, и от меня утайки не делай.

— Ну в действующую… В действующую.

Волею судьбы оказавшись здесь, на фронте, Верочка наслышалась многого об отчаянности девчат, которых солдаты называли бесшабашными дурнушками, потому что они лезли напропалую, не пригибаясь от свиста пуль, и поначалу Верочка жалела их, слала им одни сочувствия, внутренне испытывая берущий за душу страх, но со временем завидными и притягательными стали казаться их пусть и безрассудные поступки. Она уже считала этих девчат истинными патриотками, ей хотелось подражать им, — нельзя же в самом деле вернуться с войны, так и не услышав близкого выстрела, просто грешно, совесть загложет… Она не раз просилась на передовую, ей не разрешал начальник связи, отговаривал, под разными предлогами не пускал и Алексей, и в конце концов она возненавидела себя, сердилась на других, на тех, кто ее упрашивал не идти туда. В душе Верочка сознавала уязвленность своего положения, ничто не могло так обидеть ее, как эта снисходительная, загодя уготованная жалость к ней. Противясь этой намеренной снисходительности к себе, она тем не менее была не защищена от мысли, что, может, и не следует ломиться в открытые ворота: все–таки война есть война, и там не только выстрелы слышатся, но и убивают, она же не приспособлена, совсем не приучена, как вести себя в бою, да и навряд ли хватит у нее внутренних сил на проявление достойного уважения поступка. И все–таки не покидала ее настойчивая мысль побывать в окопах и траншеях передней линии. Сейчас же, когда Алексей едет на передовые позиции, самый раз упросить взять с собой. А зачем упрашивать?

— И я поеду. Поеду, да и только! — с решимостью в голосе проговорила Верочка.

— Ради нас обоих… перевели тебя в армию, на коммутатор, это, милая, тебе аванс даден — надо отработать!

Она замешкалась, но быстро припомнила:

— А что пообещал командарм генерал Шмелев… Какое распоряжение отдал? Забыл? Напомню: "Вам, — говорит, — молодым, по обычаю медовый месяц положен. И пусть война, от обычаев, ритуалов этих не отойдем. Гуляйте!" Вот его последнее распоряжение, забыл?

— Какой на фронте медовый месяц? Это он сгоряча сказал, чтоб нам обоим приятное сделать. И что это будет за армия, что за солдаты?

— При чем тут армия? Я же прошусь не в тыл, а на передовую, настаивала Верочка и уже начала собираться, зайдя в закуток с охапкой своего обмундирования. Вышла оттуда одетая в гимнастерку, в форменных, аккуратно пошитых сапожках. — Знаешь что?.. Поскольку командарм все–таки официально обещал нам дать месяц, то я смогу же договориться, чтобы за меня дня три подруги подежурили. Возьму походную рацию, нужна же будет, в случае чего…

— Догадливая! Командарм уже предложил рацию взять…

— Так о чем же я говорю? — не дав ему окончить, перебила Верочка и с настойчивостью в голосе досказала: — Вдвоем нам не будет страшно. Где ты, там и я, а все же вдвоем!