Избрание сочинения в трех томах. Том второй
Шрифт:
— Видите ли, Анна Ивановна, в подстилке, в почве водится особый паразит, который вызывает у молодняка тяжелую болезнь печени. Как этого избежать? Прежде всего не давать индюшатам копаться в земле. Делу поможет солярий с дощатым или фанерным полом. Понимаете вы меня?
Майбородов остался в «Раздолье» еще на день. Колхозники перестали с ним стесняться, задавали вопросы, совершенно не связанные с птицеводством, — о севооборотах, удобрениях, о яровизации семян, о высаживании картофеля ростками… Все свои познания Иван Кузьмич призвал на помощь — отвечал как умел, даже
Самокритическая буря нарастала в его душе с новой силой. Он завидовал Трофиму Лысенко. Тот разработал стройную теорию стадийного развития и, пользуясь ею, управляет биологией растений, как дирижер оркестром. Чеканка хлопчатника, ускорение созревания зерновых путем яровизации семян, два урожая картофеля в год в южных районах — лишь немногие результаты практического применения этой теории. А какой теорией руководствуется он, профессор Майбородов? Многолетние труды, такие ценные совсем еще недавно, казалось Ивану Кузьмичу, сейчас, при столкновении с требовательной практикой, лежали у его ног бесформенной грудой разрозненных эмпирических фактов и наблюдений, ничем не объединенных в единое целое.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Апрель щедро разливал теплынь над полями. Прошел лед на реке, стаял снег даже возле холодных ключей у подножья бугров на Журавлихе. На буграх, перепахивая зябь, забормотали, загудели тракторы МТС. Над рекой, на огородных участках, каждый на отведенной ему урочной делянке, ходят кругами плугари. Огородницы деда Березкина начали готовить грядки под овощи, в амбарах стучат веялки, последний раз пропуская через сита семенное зерно. Звено стариков, на взлобке за кладбищем, сеет из лукошек клевер по озими.
Панюков вышел за село, удовлетворенно смотрел в сторону Ивана Петровича Краснова с Федором Язевым, которые, как и другие, гоняли плуги на огородах. Не зря Семен Семенович сорвал плотников с дела: их фамилии первыми идут на доске показателей, вывешенной возле правления колхоза.
По тропинке от реки в гору, в порыжелой шинели, накинутой на одно плечо, в кепке, сдвинутой на ухо, покачиваясь и оступаясь, поднимался Константин Зуев, тот самый, у которого жена, Марья, одна на четыре рта работает, тот, который с войны пришел запьянцохой, как выражается Евдокия Васильевна.
Зуев пил запоем. Если мало выпьет — буйствует по селу, озорничает; сорвал недавно ставни у сельмага, вышиб стекла в школе. Переберет если — очумеет, валяется дома, из–под скорой на расправу руки озлобленной своей Марьи выходит наутро в ссадинах, в синяках, — и все–таки снова берется за свое.
«Недобрал, — подумал Панюков, с неприязнью глядя на Зуева издали. — Сейчас молодечество показывать начнет». Он одернул китель, засунул руки в карманы широких штанов и хотел было свернуть в сторону, на боковую дорожку, но его остановил окрик:
— Товарищ пред! А ну постой! Потолкуем.
— Некогда мне с тобой толковать.
— Ну, ясно–понятно! — передразнил Зуев. Он уже подходил вплотную к Панюкову. — Ясно–понятно — государственные дела!
— Не цеплялся бы ты лучше, Костя, — отмахнулся Панюков. — Шел бы и спал, раз от колхозных дел тебя воротит.
— Меня воротит? Меня не воротит, товарищ пред! А только почему заслуг моих признавать не желаете? Подумаешь, у них ордена–медали! И у меня медали есть. Другой кто загуляет — сквозь пальчики смотрите. А если Зуев — крик, шум. Почему Зуев не имеет полного права погулять в свое удовольствие? Почему? — Зуев наступал грудью.
Панюков отстранился:
— Сколько же лет гулять, интересно? Да по правде сказать, Костя, на продскладе не очень ты пупок надсадил.
Зуев качнулся, шинель его съехала с плеча. Затасканная, истрепанная, она не отличалась цветом от земли, на которую упала.
— На складе, не на складе, — огрызался он, пытаясь поднять ее, — где бы там ни было, а я всегда честно служил социализму.
— О том и речь, Костя. Одни борются за социализм, а другие ему только служат! Служаки!
— Кривоногий ты козел! — Зуев выпрямился, так и не подняв шинели. — А ты… ты много наборолся? Всю войну проелозил по штабам?
— По штабам? — Панюков налился обидой. — А ты раны мои считал? А ты за меня языков брал? — Он в комок сгреб гимнастерку на груди пьяного, до ребер оголив ему поясницу. — Раскрой еще рот — и пусть тебя на мой истребительный счет запишут!.. — выкрикнул — и пнул Зуева так, что тот отлетел и повалился наземь.
В светлом высоком небе звенели жаворонки, над выряженными в желтый пух вербами трубно гудели дикие пчелы, орали граченята на старых, скрученных огнем войны березах в селе. Расстроенный Панюков не слышал этих радостных кликов. Не слышал он и тех ругательств, которые долго еще посылались ему вдогонку.
Зуев разворошил прошлое. Гвардии старшина вновь стоял перед столом фронтовой комиссии. Шевелится седая бородка полковника с медицинскими знаками на погонах, поблескивают очки. Полковник говорит: «С разведкой проститесь. Нельзя, нельзя. Здоровье не позволяет. Вам подыщут службу полегче».
Вот как после госпиталя попал он в штабы! А не сидел в них всю войну. Чертов пьяница!
— Одни идете, и то лаетесь!
Панюков вздрогнул. Пропуская его, на обочине стояла Таня и недобро щурила глаза.
— А что, разве вслух было? — спросил он смущенно.
— Да еще как!
— Чертов Костя этот…
— У вас всегда кто–нибудь виноват, только не вы. Давно известно!
— Танюша! — Панюков шагнул к ней. Тут бы и вывернуть душу наизнанку — самый момент, когда человек обидой кипит и сочувствия требует. Но Танин настороженный взгляд остановил его. — Танька! — сказал тогда резко. — Хватит злиться! Даем возможность сад садить. Чего тебе еще!
— Да ничего, и на том спасибо. — Таня церемонно поклонилась. — А сажать что? Саженцы где? Без денег их не отпустят.