Избрание сочинения в трех томах. Том второй

Кочетов Всеволод Анисимович

— Советуй тогда сам. Дело не шуточное.

— Не шуточное, — значит, и говорить о нем по–серьезному надо. Я считаю так: пусть он один туда, за реку, переселяется. Стребуем квартиру, — стахановец, все такое! Дадут!

— Родное дитя из дому гоним…

Всегда твердый, непреклонный, Илья Матвеевич не нашел тут что ответить, не возразил. Сидели оба; поглядывали друг на друга. Тридцать с лишним лет радовались они тому, как растут вширь Журбины, ревниво держали возле себя своих детей.

— Такая штука — жизнь, Агаша. — Илья Матвеевич заговорил нарочито грубо, чтобы не поддаваться сердечным чувствам. — Дело родителей — вырастить ребят, поставить их на путь,

а ходить по этому пути пускай сами ходят. Трудно иначе, да и неправильно. Остановится жизнь, если ребята до старости за родительские штаны–юбки держаться будут.

— Не то, Илья, говоришь. Кто держится? Витя? Антоша? Костя?

— Не то, ну и ладно! — Илья Матвеевич сам знал, что высказывания его неубедительны, и рассердился.

Отцовская мысль об отдельной квартире дошла до Алексея. У него не возникло сомнений и колебаний, как у родителей. Алексею важно было устроить свою жизнь, а где это будет — под родительской ли кровлей, под иной, — не все ли равно в конце–то концов. Под иной — еще и лучше. Стремления детей и родителей расходятся. Родители готовы на что угодно, лишь бы дети всегда оставались с ними, а дети всегда рвутся в самостоятельный полет. В семье Журбиных сложилась традиция не покидать родительского крова, — под ним хватало места всем, и никто никого не принуждал поступать против воли. По этой нерушимой традиции и Алексей, пожалуй, не стал бы раздумывать об уходе из семьи. С милой, как известно, рай и в шалаше, и если в доме не было свободных комнат, то еще были кладовушки и чуланчики, которые после некоторых переустройств шалаш–то во всяком случае вполне бы заменили.

Нет, сам Алексей не помышлял об отдельной квартире. Эту мысль высказал отец, а высказанная, она запала и в голову Алексея. На квартиру он не надеялся, хоть бы комнату дали, и то хорошо. С чего только начинать хлопоты? Алексей решил посоветоваться с дядей Васей. Как член завкома, дядя Вася такие дела должен знать.

— Возможности есть, — сказал Василий Матвеевич. — Два новых дома заселяем. Видал, напротив клуба? Что ж, подавай заявление, мотивируй просьбу. Если достоин — дадим, не достоин — не дадим. Арифметика простая. А как ты думал? Каждому жениху — квартирка на блюдечке? Жених, понятно, в социалистическом обществе — фигура достойная. Порядочного жениха у нас уважают. Но именно порядочного. Кроме загсовской бумажки, товарищ жених, будь любезен еще и трудовые показатели на стол положить. А ты, Алешка, сказать прямо, за последнее время показателями не сверкаешь. Жениховство тебя сбило с толку, или что? Разговор даже был, не снять ли твою личность с Доски почета?

— Не понимаю, чего вы там взъелись, дядя Вася, — ответил Алексей.

— Как — чего! Привыкли к тому, что у Журбина–младшего выработка всегда не меньше двухсот. А тут глядим: и сто восемьдесят, и сто сорок…

— Поставьте компрессорную на ремонт. На таком давлении она мой молоток не обеспечивает.

— Алешка, кто тебя учил клепке?

— Вы, дядя Вася. Что из этого?

— А я учил тебя хныкать?

— Никто и не хнычет.

— Ну захнычешь еще, погоди! — Василий Матвеевич расстегнул пуговку тугого воротничка. — Куда ты подашься, когда клепку сваркой заменят?

Задумались оба. Вот жизнь пошла, — не только методы труда, целые профессии отмирают или до того меняются, даже не угадаешь, что это такое. Кузнец в корпусной, разве он кузнец? Помнил Василий Матвеевич прежних кузнецов: грудь — наковальня, руки — клещи, рванет молотом — стены дрожат. А теперь? Человек как человек, телосложения обыкновенного, при галстуке. Дай ему кувалду

в руки, он и знать не будет, что с ней, с дурой, делать. Кузнец стал машинистом при паровом или гидравлическом молоте. Со всеми профессиями это случилось. Всё меньше и меньше они нуждаются в физической силе рабочего и всё большего требуют от него ума.

— Да, Алешка, хочешь не хочешь, сойдем мы с тобой, клепальщики на нет.

— Не сойдем.

— Дурень! Говоришь, сам не знаешь что. Можешь ты, например, представить себе, каким будет наш завод лет этак через пяток — десяток?

— Чего мне представлять! Все и так понятно. Удивительного ничего нет.

— Тебя удивишь! Ты привык к новой технике, другой и видеть не видывал. А я видывал. Не то что пневматическим — вручную мы клепали, когда молодые были. Вручную корпусный металл гнули, вручную сверловка, чеканка производились — всё вручную. Куда техника ни прыгай вперед, тебе нипочем, — так, дескать, и надо А мы, старики, через ее движение видим весь наш ход развития…

Не до таких теоретических рассуждений было Алексею. Его волновала мысль — не рано ли он сказал матери о своей женитьбе, не поспешил ли. С Катей о женитьбе они еще даже и не говорили. Гулять она с ним гуляет, вечера с ним проводит, а начни намекать на свои чувства, делает вид, будто бы ничего не поняла. Хитрит, что ли, как все девчонки? Надо, надо, пора объяснить ей все. Вот надо, а не скажешь, — до чего же это трудно. Ладно, получит он комнату, непременно пойдет и скажет. Непременно. Главное теперь — поспешить с заявлением, попросить комнату.

Прочитав его заявление, председатель завкома Горбунов сказал:

— У тебя, друже, вид не жениховский, а вроде ты диссертацию писать собрался. Неподступный вид. От такого типа и невеста сбежит. В общем, где надо, согласуем, приходи в четверг на завком.

В четверг на завкоме Алексея долго, но деликатно журили за снижение выработки, расспрашивали — в чем дело, почему начал ни с того ни с сего отставать? Может быть, помощь нужна, говори, примем меры, окажем и помощь.

— Какая, товарищи, помощь! — Иван Степанович взял со стола заявление Алексея. — Тут все сказано, — человек женится. Я из–за такого события, помнится, чуть было дипломный проект не завалил. Журбин пока ничего не завалил, маленько сдал в темпах. Обеспечим ему бытовые условия — нагонит, поправится. Правда, Журбин?

Алексей ответил не сразу. Он сидел потупясь, комкал в руках капитанскую фуражку, светлый его чуб свисал на лоб, на глаза. «Черт с ними, — думал Алексей зло. — Не дадут, и не надо. Не пропадем». Ему даже хотелось, чтобы отказали в просьбе. Тогда он устроит все по–своему, не будучи никому и ничем обязан. Подумаешь, комнатенку выделить, и то какое разбирательство затеяли! А потом, случись что, попрекать начнут: мы о тебе заботились, шли навстречу, а ты… и так далее.

Он поднял голову, посмотрел на Ивана Степановича, который, улыбаясь, ждал от него ответа; сказал твердо:

— Я не за комнаты работаю, товарищ директор.

Иван Степанович только руками развел:

— Журбинский характерец!

— Погоди, погоди… — заговорил Горбунов. — А за что же ты, приятель, работаешь? Комнат тебе не надо, зарплату поди тоже можете не платить, так, что ли? Широкая натура! Да мы для того, чтобы тебе сегодня комнату дать, революцию делали, с винтовкой в обнимку на голой земле спали. А ты… Отмахнулся! Барин!

— Я не барин. Я рабочий. — Алексей поднялся, шагнул к двери. — Не то что за комнаты — за целые города работаю, и хвалиться этим через тридцать лет ни перед кем не стану.