Избранная проза
Шрифт:
Когда я надел эполеты, все было уже мне известно наперед и свет был для меня разгадан. Жизнь рассеянная увлекла меня в вихрь своих удовольствий. Я старался дружиться с людьми, которых не любил; я старался влюбляться в женщин, которых не любил, — и в душе моей было пусто и мертво; мной овладело какое-то леденящее равнодушие ко всему. Так долго жил я в чаду бессмысленных наслаждений, изнывая под бременем душевной лени и скуки убийственной.
Однажды на даче я увидел вас. Вы были еще ребенок, но, не знаю по какому сверхъестественному закону,
И я ношу вас с тех пор в душе моей, и с тех пор я презираю сомнение, и с тех пор много утешительных чувств, которым я не хотел верить, осенили меня свыше.
В вас сосредоточилось мое возрождение, и вам обязан я тем, что гляжу на жизнь без презрения и на смерть без страха.
Но я любил вас безнадежно. Я знал от сестры вашей, что вы помолвлены с детства за другого. Я глубоко скрывал свое горе под личиною равнодушия, и теперь, когда все для меня кончается, мысль эта меня терзает.
Будьте счастливы, но не отдавайте свету святости вашей душевной чистоты! Поверьте замогильному голосу и, когда вам будет грустно, Надина, вспомните о человеке, который вас так долго, так искренно, так неограниченно любил».
— Няня, — закричала Наденька, кидаясь на шею испуганной Савишне, — няня, поедем назад в деревню!
И слезы брызнули ручьем из глаз бедной девушки.
— Няня, увези меня отсюда, я не хочу здесь оставаться. Здесь страшно; здесь все друг против друга.
Его убили нынче… Зачем убили?.. Поедем в деревню.
— Успокойся, матушка. Господь подкрепит тебя!
— Я сама не знаю, что со мною, — продолжала Наденька, — только мне хотелось бы умереть.
В эту минуту графиня отворила дверь и остановилась у порога.
В руках ее была записка.
— Не беспокойся, Наденька, — сказала она, — они драться не будут.
Еще не рассветало, а щегольская коляска уже промелькнула мимо Волкова кладбища и остановилась у запустелого места, назначенного для поединка. Из коляски вышли Щетинин в шинели с бобровым воротником и граф в бекеше с воротником, поднятым выше ушей, по случаю мороза. Они шли молча, волнуемые каждый различными чувствами. Щетинин думал о Наденьке, о письме, которое она, может быть, получит в девять часов, если он к тому времени не возвратится домой. Впрочем, он хладнокровно готовился к кровавой встрече. Граф казался очень недовольным и что-то про себя ворчал.
«Мальчики, — говорил он про себя, — мальчики! вздумали тревожить такого человека, как я. Что скажет министр, когда узнает, что я попал в такое сумасбродство?
А что делать? Щетинину отказать нельзя. Посмотрел бы я, чтоб кто другой пришел звать меня в секунданты, а к Щетинину не пойти, так он так осмеет, что после и глаз показать нигде нельзя будет. Черт бы его побрал!..
К тому же и жена моя тут замешана; я должен поддержать мою репутацию… И что было ей в этом Леонине?
Сколько раз спорил я с ней; был бы он порядочный человек, или француз, а то корнет армейский. Бррр…»
Щетинин остановился.
— Здесь, кажется, — сказал он.
Граф робко огляделся, а потом надменно сказал:
— Какова неучтивость… наших противников до сих пор здесь нет! Могли бы они, однако ж, знать, что люди, как мы, не созданы для того, чтоб дожидаться.
— Не успели, может быть, — сказал Щетинин.
— Не успели? когда они знают, что они имеют честь иметь дело с нами; когда мы им делаем честь с ними стреляться, то они могли бы явиться в настоящее время…
Щетинин сел на случившееся тут бревно и погрузился в размышления. Граф всунул обе руки в карманы своей бекеши и начал прохаживаться взад и вперед, грозно нахмурив брови. Прошло полчаса.
— Бррр… — сказал граф, — холодно! Я думаю, у меня нос побелел. Посмотрите, пожалуйста. Знаете что? поедемте домой. Человек, как я, не ездит для того, чтоб быть на таком холоде.
— Помилуйте, — отвечал Щетинин, — как можно! они сейчас будут.
— Как хотите, я один уеду.
Он опять нахмурился и опять скорее начал ходить взад и вперед. Снова прошло полчаса.
— Ну, ей-богу, уеду! — закричал он. — Просто-таки уеду, сейчас уеду… Что они вправду дурачить нас хотят?
— Ради бога, — сказал Щетинин, — подождите еще немножко!
Между тем уж совершенно рассвело; кругом был снег и белая равнина. Вдали пестрые могилы Волкова кладбища, а за ним уж гудел первый говор пробуждавшегося города.
— Нет! — закричал граф. — Это уж слишком! Прощайте… Я покажу этим молокососам, что значит манкировать такому человеку, как я. Давайте мне их только, уж я их отделаю! уж я их!
Тут граф остановился.
Вдали скакала во всю прыть коляска и быстро к ним устремлялась.
— Наконец! — сказал Щетинин.
— Я думаю, — заметил граф, — что после неучтивости, которую они нам сделали, нам бы следовало уехать и заставить их оставаться на морозе.
Щетинин улыбнулся.
Коляска быстро к ним катилась, и, наконец, покрытые пеною лошади примчали ее к месту поединка. Из нее выскочил Сафьев.
— Один! — закричал граф.
— Один! — сказал с удивлением Щетинин.
Сафьев подошел к Щетинину.
— Князь, — сказал он, — два слова наедине.
Они отошли.
— Вот что, — продолжал он, — Леонин уезжает. Не знаю, каким образом узнали о вашем поединке, только голубчика моего спровадили.
— Я за ним скачу вслед! — закричал Щетинин.
— Не нужно; Леонин драться не будет и не хочет.
Вы не знаете, что он был женихом Надины?
— Как, это он?