Избранницы короля
Шрифт:
Внимательно осмотрев бумагу еще раз, король счел все дело смехотворным, о чем немедленно сообщил судьям.
— Полно заниматься чепухой! — воскликнул он. — Дело не стоит выеденного яйца!
Бэкингем снова был на свободе, хотя и счел благоразумным не показываться пока при дворе.
Кларендон же, который отдавал распоряжение о взятии герцога под стражу, скоро уже должен был поплатиться за все свои деяния — в этом Барбара и ее кузен были совершенно единодушны.
Флот бездействовал; задолженность морякам переползла уже за миллион фунтов. Оставалось либо, не ремонтируя стоящих на приколе судов, начать переговоры о мире, либо объявить о собственном банкротстве.
Карл, при поддержке герцога Йорка, принца Руперта и Албемарля,
Голландцы, однако, не собирались так скоро заключать мир. Чего ради? Они затратили на войну втрое больше средств, чем англичане, и за несколько мирных месяцев успели переоснастить все свои корабли. Слово, сказанное на поле брани, весомее слова за столом переговоров, считали они, и если противнику приходилось держать свои корабли в бухтах, то у них не было для этого никаких причин.
И через много-много лет англичане с содроганием вспоминали тот июнь 1667 года, когда их гордости и чести был нанесен неслыханный по своей жестокости удар.
Тогда, теплым июньским днем, спустя девять месяцев после лондонского пожара, голландский флот подплыл к берегам Англии и поднялся по Медуэю до самого Чатема. «Королевский дуб», «Августейший Джеймс», «Верный Лондон» и остальные большие корабли были сожжены, береговые укрепления взорваны. Возвращаясь тем же путем назад, голландцы тянули за собою на буксире «Августейшего Карла», причем их трубачи всю дорогу наяривали старинную английскую песенку «Ай, беда, у девки юбка порвалась», а англичане по обоим берегам реки лишь бессильно сжимали кулаки.
Так Англия, изможденная великой чумой и великим пожаром, пережила свой самый великий за всю историю позор.
Англичане не знали, куда деваться от стыда и гнева.
Как могло такое случиться? Ведь все были уверены, что страна выигрывает войну с Голландией. Их корабли были ничуть не хуже — даже лучше, чем у голландцев, их моряки вышли победителями из самых жестоких сражений. Проклятая чума, проклятый пожар! Это они привели страну к банкротству.
В столице снова запахло мятежом. На ведение войны выделялись огромные деньги — как же она могла закончиться столь позорным поражением?
А ведь кто-то должен быть во всем этом виноват, и с кого-то следует спросить за случившееся! Англичане давно уже привыкли спрашивать за все беды с того, кто еще прежде угодил в немилость.
Деревья перед домом Кларендона на Пиккадилли были уже вырваны с корнем. «Это он нас предал! — кричал народ. — Он сговорился с французами, а французы перешли на сторону нашего неприятеля!.. Кто продал Дюнкерк? Кто женил короля на бесплодной иноземке, чтобы его собственные внуки могли потом восседать на престоле?..»
Нужен был козел отпущения, и, насколько Карл успел изучить нравы своих подданных, он нужен был как можно скорее, желательно раньше, чем парламент соберется в следующий раз.
Всеобщая нелюбовь к Кларендону началась еще в первые дни Реставрации; ни у кого не было врагов больше, чем у Кларендона. Если бы не поддержка Карла, он давно бы уже был смещен со своего высокого поста.
Теперь уже и Карл не нуждался более в его услугах: он устал от постоянных упреков и наставлений Кларендона. Ни один канцлер не осмеливался говорить со своим королем так, как говорил с ним Кларендон. Вообще-то Карл всегда готов был выслушать упреки людей добродетельных, потому что сам отнюдь не считал себя таковым. Он полагал, что всякий волен иметь собственное мнение и свободно его высказывать, — взгляд, которого Кларендон, кстати сказать, не одобрял. «Но, — размышлял Карл, — свободно высказывая собственное мнение, даже очень разумное, по поводу ошибок ближних, эти добродетельные люди начинают внушать ближним все большую и большую неприязнь; более того, зорко подмечая чужие ошибки, они перестают порой видеть свои собственные. Кларендон и ему подобные полагают, что если человек почитает Господа и хранит верность одной женщине, — разумеется, жене, — то в таком случае его нетерпимость, жестокость и пренебрежение к чувствам своих ближних вполне простительны. В этом я с ним не соглашусь. По мне пренебрежение к ближним — величайший из грехов, и я ни за что не поверю, что Господь стал бы лишать человека маленьких радостей ради того только, чтобы сделать его несчастным».
Кларендону пора было уходить — этого требовал народ; в противном случае мог начаться бунт. Кроме того, Карл и сам не желал долее поддерживать того, кто посмел так коварно отнять у него Фрэнсис Стюарт.
Однако, памятуя о том, что в течение многих лет Кларендон оставался его первым и самым преданным советником, Карл не хотел причинять старику лишних страданий.
Поэтому он призвал к себе герцога Йорка — ибо, в конце концов, Джеймс был зятем Кларендона, — чтобы переговорить с ним о судьбе канцлера.
— Он должен уйти, — заявил Карл.
Джеймс так не считал; но — увы! — Джеймс не отличался большим умом. Карл не раз с беспокойством думал о том, что будет, если его младшему брату придется надеть корону. А ведь это вполне может случиться, ибо супруге Карла, по всей видимости, не суждено родить наследника.
— Его обвиняют в неразумном ведении войны, — сказал Карл. — Известно ли тебе, что в тот день, когда голландцы поднялись по Медуэю, горожане выбили стекла в его окнах и с корнем вырвали деревья?
— Разве он в чем-то виноват? Он почти не участвовал в решении военных вопросов, лишь соглашался с предложениями генералов.
— Но люди обозлились на него. Они считают, что он изгнал наших лучших министров и раздал их должности знатным лордам. И, согласись; с тех пор, как перед его дочерью забрезжила перспектива сделаться королевой, он стал гораздо заносчивей с людьми простого звания.
Губы Джеймса упрямо сжались. Карл знал, что Джеймс поддерживает своего тестя по указке жены, Анны Гайд, умевшей держать своего супруга в узде. Только недавно король сравнивал брата с безропотным мужем из пьесы «Эпицена, или Молчунья», немало его позабавившей. Когда он упомянул о сходстве, один из окружавших его острословов, коих он давно отучил в словесных состязаниях делать скидку на «величество», помнится, спросил у него, что лучше: быть под каблуком у жены или у любовницы?
Мысли Карла сами собою перескочили на Барбару. От нее давно уже пора избавиться. Ее выходки делаются все несноснее и уже не умиляют его, как когда-то. О, если бы Фрэнсис не покинула двор, а покорилась королю!..
Подумав о Фрэнсис, Карл опять вспомнил Кларендона, который наверняка и устроил ее нелепое замужество.
— Его обвиняют в том, что он хотел убедить меня править страной без парламента, — сказал он.
— Но именно этого желал наш отец, — возразил Джеймс.
— Но я этого не желаю. Взгляни правде в глаза, Джеймс. Мир, который мы подписали с, французами и голландцами в Бреде, — позорный мир. Народ требует козла отпущения. Народу нужен козел отпущения — и им может быть только Кларендон. Известно ли тебе, что со мною уже грозят расправиться так же, как с нашим отцом, если я не удалю Кларендона? В конце концов, я и сам уже сыт по горло его гонором. Он слишком много себе позволяет. Все, что должен решать парламент, должен решать парламент — иначе от государственного правления ничего не останется. Джеймс, тебя что, опять потянуло в странствия? Ты уже забыл Гаагу и Париж? Ты забыл, каково чувствовать себя изгнанником? Но нам там, на чужбине, еще повезло — наш отец оказался менее удачлив. Послушай меня, брат. Будь благоразумен, ведь он твой тесть. Он долго был моим другом, и я не хочу забывать того, что он для меня сделал. Не надо дожидаться, пока враги схватят его и бросят в тюрьму. Бог весть, что с ним может статься, если он попадет в Тауэр. Ступай же к нему прямо сейчас и уговори его уйти по собственной воле. Уверяю тебя, это поможет ему избежать множества неприятностей.