Избранники времени. Обреченные на подвиг

Решетников Василий

В начале марта явился к министру. Василевский развел руками, объяснил ситуацию. И Голованов снова сел за письмо.

...

„ЦК ВКП(б), товарищу Сталину.

В соответствии с Вашим, товарищ Сталин, указанием, я в течение трех месяцев пробыл на курсах „Выстрел“ и к 15 февраля закончил обучение.

Кроме того, до 22 февраля мной были сданы экзамены в полном объеме программы курсов „Выстрел“, в соответствии с чем получено свидетельство об окончании этих курсов. Таким образом, полевая академия, как называют „Выстрел“, также мной закончена.

Отправляя меня учиться на „Выстрел“, тов. Василевский сказал

мне, что вопрос дальнейшей работы будет зависеть от результатов моего пребывания на „Выстреле“.

Прилагая свидетельство об окончании курсов „Выстрел“ со всеми оценками экзаменационной комиссии, прошу Вас, товарищ Сталин, решить вопрос о моей дальнейшей работе.

6.3.52 г. Голованов“.

К письму был приложен лист экзаменационных оценок со сплошными пятерками и лишь единственной четверкой – за стрельбу из пистолета.

Реакции – никакой. Видно, в новой роли, которую избрал для себя Голованов, Сталину он был не нужен…

„Корпус так корпус“

Опять рутинная работа, мелкие поручения, очередной отпуск. Вот уже и лето. Второе!

Наконец вызывает к себе Булганин. И – с порога: – Ну, армию я вам не дам.

Хорошенькое начало. Просил округ, а не дают и армию.

– Что ж, остается корпус?

– Да, но командиру корпуса полагается звание генерал-лейтенанта, а у вас – вон какое! Придется снижать.

Голованов был спокоен и деликатно заметил, что звание он получил из таких рук, что никто другой укоротить его уже не посмеет.

– Ну что ж, – чуть помолчав, заключил Булганин, – корпус так корпус.

На том и расстались.

Этот осторожный человек, Булганин, исполнил маленький спектакль с такой уверенностью, что отпадали всякие сомнения: все предрешил Сталин. Булганину осталось лишь „довести до сведения“.

2 августа 1952 года Главный маршал авиации А. Е. Голованов был назначен во Псков командиром 15-го гвардейского воздушно-десантного корпуса.

Комкор атакует командарма

В работу новый комкор, переполненный жаждой живого, рукотворного дела, врезался, что называется, с каким-то злым азартом. Первое, с чего начал, – пересмотрел весь курс боевой подготовки – задачи, планы, директивы – и нашел, что все это сплошная муть, рутина, вчерашний день, что уровень профессиональной подготовки десантников не соответствует требованиям ведения современного боя и не обещает на директивных ходулях подняться выше. Он круто перекроил на свой лад весь учебно-боевой процесс и пустил его по новому руслу. Всю учебу вывел в поле и сам, вместе с десантниками, стал отрабатывать совершенно новые приемы в тактике высадки десанта и ведения боя. Учил показом и примером. Целыми днями – в пыли, грязи и копоти – пропадал на площадках десантирования и учебных полях среди рева моторов и грохота оружейной пальбы. Говорят, будто прыгал с парашютом, чтоб робость снять у новобранцев.

Как ни парадоксально, но вышло так, что на первой общевойсковой должности, к которой он так обстоятельно готовил себя в стенах академии Генерального штаба, ему прежде всего пригодилась… командирская наука трехмесячных офицерских курсов „Выстрел“.

Командующий воздушно-десантной армией генерал-полковник А. В. Горбатов выходил из себя, видя, как комкор, совершенно игнорируя требования его директив, обучает корпус по каким-то своим понятиям и взглядам, но справиться с Главным маршалом генерал-полковнику было не под силу. А Голованов сам атакует командарма, возмущаясь, с его, комкора, точки зрения, непрофессиональностью руководства десантным делом, пишет письма то в ЦК, то министру, подвергая Горбатова жесточайшей критике и требуя пересмотра программ боевого обучения войск. С письмами разбирались какие-то высокие чиновники, слали Голованову

утешительные ответы, но он писал снова, а иногда, появляясь в Москве в министерских кабинетах, возвращался все к тем же темам. Может, хотел сковырнуть своего патрона? Да вроде бы нет. Хотя, как уверяют причастные к этому делу люди, такой заход не исключался. Было же время – все воздушно-десантные войска ему подчинялись. Комкор обрушивался не только на директивы командарма, но и на косность программ боевой подготовки Вооруженных сил вообще.

В сущности, у Голованова было полное моральное право на свою особую позицию. Никуда не уйти от факта – головановский корпус выглядел в боевой выучке, как и во всех других измерениях, куда предпочтительнее и крепче, чем все остальные подобные соединения, и не только воздушно-десантные. Во всяком случае, так считал Голованов.

Нет, его оппонентам, скрытым и откровенным, с этим придется считаться – он сумеет отстоять свое право быть всеобще признанным командующим, и не только в масштабах армии!

Но из московских амбразур командирские дерзания Главного маршала виделись совсем иначе – как вызывающая дерзость. Такое настораживает и может быть терпимым лишь до поры до времени…

…„С правом ношения формы“

И вдруг 5 марта умирает Сталин. Голованов, никогда ему не изменявший ни любовью, ни верой, тяжело и мучительно переживал смерть близкого и дорогого ему человека.

В те же дни министром обороны СССР был назначен Н. А. Булганин. Произошли крутые перестановки и на других ключевых военных постах. И когда страсти вокруг кончины вождя чуть улеглись – в Москву был вызван и Голованов. Будучи совершенно уверенным, что этот вызов связан с назначением на более высокую должность, он с этим чувством и появился в Министерстве обороны. Но там без лишних объяснений ему вручили направление в госпиталь и предложили списаться из армии.

Удар был крепкий – грубый, циничный, наотмашь. Аттестацию непосредственный начальник сработал торопливо, уже в апреле, и всякого рода грехов и обвинений нагородил от души и сверх меры. Единственным „светлым пятнышком“ была одинокая фраза:

„Делу Коммунистической партии и нашей Родине предан“. А дальше – как омут: и семью не взял, поскольку корпус считал делом временным, и часто болел (опять болел?), и на командно-штабных учениях не преуспел, и одну дивизию довел до „неуда“, а в другой ни разу не был, и еще, и еще – мрачнее прежнего. А по части дисциплины – тут командарм рванул заряд чудовищной силы: „Дисциплинирован лишь внешне, что подтверждается случаями самоуправства и проявлением недисциплинированности“.

„Самоуправства!“ Каково? Это он насчет головановских новаций, о которых – ни одного доброго слова.

В конце заключил, что использовать Главного маршала авиации Голованова А. Е. на воздушно-десантном корпусе нецелесообразно, а лучше направить его в авиацию.

Дорвался наконец командарм до своего комкора, а месяцем раньше – не посмел бы.

Но спустя годы уже смертельно больной Горбатов успел прислать с адъютантом записку – просил Голованова простить его за несправедливую аттестацию и предвзятое к нему отношение.

Что ж, хоть и прозвучали те запоздало покаянные слова, как привет с того света, но и они не каждому по чести и совести, а по меркам нашего времени – дорогое признание.

Но Голованов, как оказалось, был не единственным, к кому в свои последние минуты обратился Александр Васильевич Горбатов с прощальным словом. Видно, прожив свою жизнь в советском безбожье, он все же сохранил в душе внушенные ему с детства христианские заветы о любви к ближнему и, почитая их, в предчувствии кончины просил у всех, с кем рядом жил и работал, простить его „если что было не так“.