Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)
Шрифт:
На следующий день, на святого Эразма и святую Бландину, мальчик еще до восхода солнца спустился опять в огород. Окутанные утренней дымкой холмы казались более далекими, на растениях блестела роса. С шумом взлетел у самой речки перепел, а сверчки и лягушки, громогласно возвещавшие наступление дня, затихали по мере того, как мальчик к ним приближался. Войдя в огород, Нини притаился на том его краю, что граничил с речкой, — не прошло и десяти минут, как глухой шум, похожий на возню кроликов в крольчатнике, известил о выходе крота. Крот двигался неуклюже, часто останавливался и наконец, как бы после раздумья, направился к одному из вырытых
Нини прошел метров двадцать вниз по течению, и, когда поравнялся с зарослями камыша, оттуда вдруг вылетел орел-куропаточник. Это было странно — орлы в камышах обычно не ночуют, и действительно Нини вскоре нашел в кусте ежевики кое-как слаженное гнездо из прутьев, покрытых шкуркой зайчонка. Два птенца — один покрупней, другой поменьше — опасливо уставились на мальчика круглыми глазками, угрожающе поднимая крючковатые клювики. Мальчик улыбнулся, сломал камышину и стал забавляться: дразня орлят да покалывая, довел их прямо до бешенства. Вверху, в небесной синеве, описывала над его головой большие круги мать-орлица.
О своей находке Нини умолчал, но каждый день после полудня спускался к речке наблюдать, как растут птенцы да как хлопочет возле них мать, то и дело подлетавшая к гнезду, неся в хищных когтях своих то ящерицу, то крысу, то куропатку. При каждом таком прилете орлица сперва садилась на верхушку куста, подозрительно и величаво озиралась и лишь потом раздирала добычу на куски, чтобы накормить детенышей. Спрятавшись в камышах, мальчик следил за ее движениями, смотрел, с какой чудовищной жадностью орлята пожирают принесенного им зверька и как горделиво и удовлетворенно глядит на них мать, готовясь снова взмыть в небо. Орлята постепенно оперялись, подрастали, но вот однажды Нини заметил, что меньшой исчез из гнезда, а больший привязан к стволу ежевичного куста проволокой. Мальчик поспешил разрезать проволоку и сразу подумал о Матиасе Селемине, Браконьере, но долго думать не пришлось — с трехсотметровой высоты на него камнем упала орлица; Фа и Лой принялись отчаянно лаять, задрав головы и непрерывно пятясь. Орлица опустилась, едва задев гнездо, схватила когтями освобожденного птенца и, поднявшись в воздух, полетела к лесу.
Два дня спустя, на Торжество святого Павла, подул северный ветер, похолодало. В сумерки было очень свежо, кузнечики и перепела прекратили вечерние свои концерты. На другой день, на святого Медарда, ветер стих, и к вечеру небо очистилось, воздух над деревней стал ясным и прозрачным. Когда стемнело, показалась луна — белая, далекая, она медленно поднималась над холмами. Крысолов и Нини пошли в кабачок; там, во дворе, Чуко, пес Дурьвино, сердито лаял на луну, и пронзительный его лай отдавался звонким эхом. Дурьвино
— Что это нынче приключилось с моим псом?
Не сговариваясь, в кабачок мало-помалу собрались все мужчины деревни. Входили порознь, по одному, в черных, нахлобученных на уши беретах и, прежде чем усесться на скамью, опасливо и угрюмо озирались. Лишь изредка слышался стук стакана об стол или сердитое словцо. Кабачок наполнялся дымом, и, когда в дверях появился Пруден, к нему с напряженным ожиданием обернулось двадцать загорелых лиц. Пруден нерешительно остановился на пороге, он был бледен.
— Звезды очень уж яркие, — сказал он. — Не будет ли черного заморозка?
Ответом было молчание и ожесточенный, упорный лай Чуко во дворе. Усаживаясь, Пруден обвел всех взглядом, внезапно за его спиной выругался Росалино, Уполномоченный. Пруден обернулся, и Росалино сказал:
— Будь я богом, я бы сделал погоду по твоему вкусу, только бы тебя не слышать.
После мрачного голоса Росалино тишина стала еще более глубокой и напряженной. Беспокойно заерзав, Хосе Луис, Альгвасил, сказал:
— Эй, Дурьвино, не можешь ли ты унять пса?
Кабатчик вышел, со двора послышался глухой удар и жалобный вой убегающей собаки. Когда Дурьвино вернулся, напряжение в кабачке как будто еще усилилось. Гвадалупе, Старшой, хмуро сказал:
— Где это видано, чтобы на святого Медарда был заморозок?
Теперь двадцать пар глаз уставились на Гвадалупе, и он, чтобы скрыть смущение, выпил стакан залпом. Дурьвино подошел с бутылкой и снова наполнил стакан, хотя его не просили. С бутылкой в руке, набравшись духу, чтобы взглянуть в лицо неизбежному, Дурьвино сказал:
— Нет, такого не бывало. Вот уже двадцать лет, как был заморозок на святую Оливу. Помните? Хлеба давно уже вышли в трубку, заколосились — в несколько часов все пошло к черту.
Тут все оживились, будто чары с них сняли.
— В тот год по всему нашему району мы и десяти фанег не собрали, — сказал Антолиано.
Хустито, Алькальд, сидевший в углу, выкрикнул:
— Такое бывает один раз. Больше нам не придется этого видеть.
За соседним столиком Антолиано, размахивая своими ручищами, объяснял Вирхилио, мужу сеньоры Кло, какое было бедствие.
— Поля стояли, как выжженные, понимаешь? Точно огонь прошел по ним. Ну точно. Все обуглилось.
Кабатчик наполнял стаканы, и языки постепенно развязывались. Бурной своей словоохотливостью люди будто надеялись предотвратить беду. Вдруг за шумом голосов снова послышался надсадный вой Чуко во дворе.
Нини сказал:
— Собака воет, как по покойнику.
Никто ему не ответил, и от завываний Чуко, все более пронзительных, людей за столами прямо передергивало. Дурьвино вышел во двор. Его проклятье и жалобный визг собаки прозвучали одновременно со стуком двери. Это вошел Браконьер. Отдуваясь, словно после долгого пути, Матиас Селемин сказал:
— Хороша погодка. Земля затвердела, как в январе. В огородах и травинки не осталось неповрежденной. За что такое наказание?
Во всех углах раздался гул негромких ругательств. Их заглушил дрожащий от волнения голос Прудена.
— На… я на мать свою! — взвизгнул он. — Разве это жизнь? Работай одиннадцать месяцев, как собака, и вот, в одну ночь… — он обернулся к Нини, лихорадочный его взгляд со страстным ожиданием остановился на мальчике.
— Нини, малыш, — сказал он, — неужто ничем нельзя помочь?