Избранное (Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы)

Бенедетти Марио

— Дальше — я люблю испытывать людей, люблю смотреть, как деньги душат слова. Ну, например, слово «солидарность». Видите это письмо? Знаете, что в нем? Нет? Это заявление, подписанное Санчесом и Лаброккой, в котором они называют вас главным подстрекателем к забастовке.

— Кто вам поверит?

— Да вы же. Вы знаете почерк Санчеса и Лаброкки? Ну так смотрите получше. Что теперь вы скажете об этих славных парнях? А если бы вы знали, как дешево это обошлось! Ну? Что скажете?

— Ничего.

— Бросьте, не пытайтесь меня убедить, будто вы их оправдываете.

— Нет, я их не оправдываю. Но знаете что? В этих обстоятельствах я чувствую

себя сильным. Однако я допускаю, что чувствовать себя сильным смог бы лишь до известного предела. Они оказались слабее, чем я. Тем хуже для них. И больше ничего. Вам ясно? Три человека могут быть верны друг другу в спокойное время, в пору энтузиазма. Однако один из них может стать предателем от простого удара кулаком в живот; другой, более стойкий, только когда ему станут вырывать ногти; третий, самый героический, только когда ему начнут прижигать мошонку. На термометре верности для каждого есть точка кипения, когда человек способен выдать родную мать.

— Не заходите в своей теории так далеко. Я им предложил всего по четыреста песо каждому.

— Вот видите, даже удара в живот не пришлось наносить, и вы добились двух предательств.

— Во всяком случае, мое предложение остается в силе.

— Меня это не удивляет.

— Полагаю, у вас нет причин быть чрезмерно щепетильным. Они-то не были щепетильны.

— Ну ясно. Вы легко обнаружили их точку кипения.

— Тогда — договорились?

— Нет. Этого не будет. Величайшее зло, какое вы могли бы мне причинить, — это вызвать во мне отвращение к самому себе. И боюсь, что, если вы будете и дальше повышать свою цену, сулить мне роскошь, комфорт и власть, сопряженные с деньгами, я в конце концов уступлю, потому что, возможно, в душе я неженка, честолюбец, — и это было бы мерзко. Я достаточно хорошо знаю себя и уверен, что стал бы самому себе противен.

— Но почему? Быть честолюбивым не так уж плохо.

— Конечно, нет.

— Любить удобства тоже неплохо.

— Разумеется, нет. А знаете, что действительно плохо?

— Нет.

— Быть сукиным сыном вроде вас, сеньор.

Недурно, недурно.

— Почему ты молчишь, Рамон?

— Я думаю.

Недурно, недурно.

— Ну-ка, поставь еще самый конец.

— …статочно хорошо знаю себя и уверен, что стол бы самому себе противен.

— Но почему? Быть честолюбивым не так уж плохо.

— Конечно, нет.

— Любить удобства тоже неплохо.

— Разумеется, нет. А знаете, что действительно плохо?

— Нет.

— Быть сукиным сыном вроде вас, сеньор.

Недурно, недурно.

— Ну а потом что было с этим человеком?

— Я узнавал у Моралеса. Как будто он хлопнул дверью, собрал свои вещи и ушел. Было это четыре дня тому назад. Ну, что ты скажешь?

— Прежде всего один вопрос: зачем тебе надо было, чтобы я прослушал эту запись?

— Затем, что мы должны принять какое-то решение.

— Решение, по сути, уже принято Вильяльбой. Ты не согласен?

— О том-то и речь, надо не допустить, чтобы он ушел.

— Я тебя не узнаю, Уго. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы его назначили управляющим?

— Я хочу, чтобы он не ушел вот так. Я хочу, чтобы ты убедил Старика уволить его.

— Чтобы я убедил Старика? Ну, Уго, ты спятил. Старика никто ни в чем не может убедить, особенно если это связано с выплатой компенсации за увольнение.

— Все же лучше уплатить компенсацию за шесть месяцев, чем оставаться с пятном позора, что какой-то мерзавец оскорбил Старика.

— Хочешь, я скажу тебе мое мнение? Я не думаю, что он мерзавец. Скорее я сказал бы, что это стойкий парень.

— Только этого не хватало. Мы друг друга не понимаем, Рамон.

— Это верно. Не понимаем.

Недурно,

ей-богу недурно. Но почему же этот парень сумел ему воспротивиться, а я не могу? Иногда я собираюсь, даже сочиняю речь, нечто вроде декларации моей независимости, и однако, стоит мне его увидеть, все мои слова разлетаются, доводы исчезают или, если я даже их помню, пропадает убежденность, точно я заранее знаю, что он глянет на меня, улыбнется, затянется сигарой, выпустит мне в лицо клуб вонючего дыма, а потом раскроет рот и начнет говорить, говорить с гневом, с ненавистной мне уверенностью в своей силе, подавляя меня своим авторитетом, своим превосходством, своим красноречием, тем, что он сознает или по крайней мере верит, что стоит бесконечно выше, чем его окружение, его подчиненные, его враги, его недруги, его сыновья, его прошлое, то есть выше всего-всего, за исключением его собственного будущего.

— Что ж, Рамон, тогда нам больше не о чем говорить. Я сам побеседую со Стариком.

— Это твое дело. Забери кассету.

— Привет Сусанне и Густаво. Чао.

— Чао. Привет Долли.

Он ее недостоин, уж в этом сомнений нет. Но кто достоин Долли? Месяца два прошло, как я ее не видел. Тем лучше. Мне ее видеть вредно. Скажу ли ей это когда-нибудь? Не думаю. Уго — мой брат. Долли, любимая. Уго — мой брат. Долли, любимая. Если бы я мог на минутку, хоть на одну минутку заглянуть в ее голову, нет, лучше в ее сердце, если бы я мог узнать, что она обо мне думает. Мой деверь Рамон, не более того. И все же два-три раза я заметил, что она смотрит на меня с нежностью. Между свойственниками тоже возможна нежность с дозволения Святой Матери-Церкви. Но иногда мне казалось, что она смотрит на меня с нежностью, Святой Матерью-Церковью не дозволенной. Уго — мой брат. Но какой вертопрах. Долли, любимая. Кажется, это было в ресторане Мендеса. Да, точно, в ресторане Мендеса. Встречали все вместе Новый год. И вдруг она и я очутились одни на длинном балконе, и рядом, на столике, бокалы с шампанским. Оставалось пятнадцать минут до первого января тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. Уго танцует cheek-to-cheek [104] с Маринес. Они скрылись, нет, скрываются в соседней комнате. Мы с тобой никогда не разговаривали, сказала Долли. У меня набухает ком в горле. Да, никогда, и это жаль, потому что мне очень приятно говорить с тобой. Как твои дела в последнее время? В каком смысле, Долли? Ты имеешь в виду агентство? Нет, я знаю, что там у тебя все в порядке. Тогда Сусанну? Нет, я полагаю, что в этом смысле у тебя нет проблем. Не очень-то полагай. Я имела в виду твоего отца. Моего отца? Да, Рамон, когда я вижу вас вместе, мне всегда кажется, что сейчас что-то взорвется. Твой радар, Долли, работает великолепно. Но ведь это тебя убивает, Рамон, прости, что я это тебе говорю. Не только прощаю, но благодарю. Пойми, Рамон, из вас двоих страдаешь только ты, твоего отца это ничуть не трогает. Я слишком хорошо это знаю. Ну и что дальше? Есть нечто сильнее меня. Но не сильнее его. Долли. Что, Рамон? Мне кажется, ты не очень-то любишь Старика. Но… Не красней, а то ты становишься чересчур хорошенькой. Но… Я тебя понимаю, Долли, понимаю настолько, чтобы доверить тебе одну тайну: я тоже его не люблю. Но… Молчи, не говори больше ни слова, не порть последнюю минуту тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, после того как ты доставила мне величайшую радость в этом году. Я? Ты не знаешь, каково это — всегда быть в окружении людей, которые говорят тебе: Ах, Доктор, Какой Необыкновенный Человек, Вы Счастливчик, Рамон, Что У Вас Такой Отец; клянусь тебе, я к нему не испытываю ни зависти, ни обиды, ни ревности; я просто его чуточку ненавижу. Ради бога, Рамон, не говори такого. Предупреждаю, если ты опять закроешь мне рот рукой, я ее поцелую. Так поступают кавалеры, да? Да нет, тут поцелуй будет в ладошку. Мне хочется, чтобы ты опять сказал какую-нибудь чепуху, чтобы вот так опять закрыть тебе рот. И чтобы я. Счастливого Нового года, поздравляю, Рамон и Долли, идите сюда. Где тут моя женушка? Счастливого Нового года, Уго. А где Сусанна? Пойду поищу. Сусанна. Где Сусанна? Бедная Сусанна. Сусанну тошнит, нет, стошнило в ванной, она там отдала новоиспеченному тысяча девятьсот пятьдесят седьмому году свой последний глоток тысяча девятьсот пятьдесят шестого. Чтобы вот так опять закрыть тебе рот, сказала тогда Долли. А дальше? Не знаю. Уго — мой брат. Долли, любимая.

104

Щека к щеке (англ.).