Избранное (Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы)
Шрифт:
— Глория, что с тобой происходит?
— Я сыта по горло.
Он не спрашивает — чем. Он просто опять опускает голову на подушку. Засунув руку под расстегнутую сорочку, медленно чешет грудь. Она подходит к комоду, чтобы раздавить окурок сигареты в пепельнице венецианского стекла.
— Ты хочешь сказать, что уходишь?
— Именно так.
— Ты считаешь, что хорошо делать это теперь, в такую минуту?
— Я не намерена обсуждать мое решение. Мне плевать на то, хорошо это или дурно. Я просто ухожу.
— В такую минуту, когда я больше всего в тебе нуждаюсь?
— Ты не нуждаешься ни в ком. При любых обстоятельствах ты нуждаешься в Эдмундо Будиньо, а он с тобой.
Теперь он скребет себе грудь обеими руками, но все так же медленно. Он снова сжимает губы, и в углах рта образуются две глубокие морщины. Глория отводит глаза.
— Крысы бегут с корабля? Так?
Глория невольно вспоминает Хиральди, своего товарища по факультету, который всегда перевертывал избитые фразы. Смеясь, Хиральде говорил: «Корабли покидают крысу». В эту минуту тишины он пытается прочитать ее мысли. Она улыбнулась, но его этим не обмануть. Он знает, что она улыбнулась своим мыслям.
— Гибель Рамона для меня страшный удар. Ты не веришь?
— Верю.
— И это тебя не волнует?
— Нет.
Будиньо глубоко вздыхает. Зуд утих. Одна рука опять безвольно падает вдоль бедра, другая лежит на животе. До вчерашнего дня Глория верила, что самоубийство Рамона для него и впрямь страшный удар. Но нынче утром, раскрыв газету и прочитав редакционную статью, она увидела, что его писания полны тем же лицемерием, тем же ядом, тем же презрением. Да, возможно, гибель сына для него страшный удар, у него не узнаешь, но он все же держится по-прежнему, ведет прежнюю свою линию, цель которой — устрашать, развращать, разлагать. Десять минут назад он казался искренним, говорил как будто откровенно — насколько может быть откровенен Эдмундо Будиньо. Но теперь Глория замечает, что он старается извлечь выгоду из своего положения. Даже встревоженное выражение лица-не более чем деланная гримаса. И весь его облик ей странен. Он мерзок, он бесчестен, это так, но он утратил силу. Он уже не внушает страха. Бот оно что. Наконец-то Глория поняла. Этот старик уже не внушает страха.
— Напрасно.
— Что — напрасно? Что твой сын покончил с собой? Что я от тебя ухожу? Что же, говори наконец.
— Все напрасно. Эта страна — сплошная гниль. Доказательством служит то, что ни у кого здесь не хватило духу меня убить. Запомни мои слова. Если когда-нибудь кто-то меня убьет, тогда, возможно, для этой страны еще есть выход, есть надежда на спасение. Тоже не безусловная надежда, но она по крайней мере есть. Если же, напротив, я спокойно умру в своей постели, в присутствии моего врача — остолопа, сына-вертопраха, красоток невесток, умника внука, ворона душеприказчика, а также сверкающих глаз предполагаемых моих наследников, если я умру спокойно от мозгового инсульта или сердечного инфаркта, это будет означать, что стране крышка, что она навсегда утратила способность реагировать.
Теперь Глория убеждена. Да, он уже не внушает страха. Скорее он сам боится, хотя не говорит, никогда не решится сказать. Слова у него в основном те же, что всегда. И в редакционной статье, и в этих рассуждениях. Но прежде они были полны силы, неодолимой силы, которой теперь у него нет. Теперь это пустые слова. Бедняга Рамон, думает Глория, покончил с собой, возможно, из трусости, бросился с десятого этажа, чтобы не убивать отца, но в любом случае месть свою он свершил. Потому что его смерть сделала Эдмундо Будиньо уязвимым. Не исполненная Рамоном угроза породила множество других угроз его отцу. Спасибо за огонек.
— Ты помнишь тот день в Национальном Салоне? И потом — в «Тупи»? Помнишь, как ты мне сказала: я так счастлива, профессор.
Она не может и не хочет отвечать. Не может и не хочет
— Ты помнишь, как я тебе сказал: какие красивые плечи, как приятно положить на них руки, когда ты устал?
Красивые. Теперь уже не красивые. Теперь у нее кожа старше, чем у сорокалетней. Теперь на плечах веснушки. Плечи согнулись. И она устала. И ей некогда ждать. И хотя на плечах веснушки и кожа старше, чем у сорокалетней, она жаждет, чтобы мужчина — не старик, о нет — полюбил их не для того, чтобы класть на них руки, когда устанет, не для того, чтобы сочинять громкие фразы, но чтобы привлечь ее к себе, чтобы полюбить ее всю, не только плечи, чтобы полюбить ее душу и тело — не как орудие, не как мебель. Да, мужчина, а не старик, который говорит, будто мечтает, чтобы его убили, а на самом деле обезумел от страха: не старик, а настоящий обыкновенный мужчина, не считающий себя непогрешимым и всесильным, мужчина, а не старик, у которого лишь деньги да злоба.
— Напрасно он это сделал. Я же любил Рамона. Разве ты не знаешь, что я его любил? Он боялся темноты и смотрел на меня такими благодарными глазенками, когда я приходил его успокоить, утешить. А однажды я купил ему десять коробок с оловянными солдатиками. Какое изумленное было у него лицо. Нет, этого я не забуду. Знаешь, почему он меня не убил, хотя положил револьвер на стол? Он не убил меня, потому что в душе все еще меня любил, нуждался во мне. Он был мой сын, он был мой сын. И я увидел его там внизу, и голова его лежала в луже крови.
Эдмундо Будиньо поворачивается в постели на правый бок и утыкается лицом в подушку. Глория сперва не верит своим глазам. Потом она понимает, что его тело действительно сотрясается от конвульсивной дрожи, как будто он рыдает, а может, он и вправду рыдает. Но ей не хочется подойти и проверить. Если он действительно рыдает, его раскаяние ей представляется запоздалым, старчески бессильным и отталкивающим. Если же он лишь притворяется, такое лицемерие она находит глупым, оскорбительным и тоже отталкивающим. На миг Глория ощущает тошноту, что-то подкатывает к горлу. Но она быстро приходит в себя. Открывает дверцу стенного шкафа и тут же, пожав плечами, опять закрывает ее, ничего не взяв. Затем медленно выходит из комнаты.
В гостиной она берет свою сумочку, снимает с вешалки плащ и надевает его. На дверь спальни она даже не оглядывается, и ее движения все убыстряются. Отпирая наружную дверь, она готова закричать, но сдерживает себя. На какой-то миг рыдания лежащего в спальне мужчины заполняют тишину.
Потом громко хлопает дверь.
Весна с отколотым углом
Памяти моего отца, который был химиком и хорошим человеком
Если б знал, что завтра умирать,
а весна настанет послезавтра, -
умер бы довольный: ведь она настанет
послезавтра [193] .
193
Перевод М. Самаева.