Избранное (сборник)
Шрифт:
Пожимая ребятам руки, я прямо-таки онемел от удивления, когда подчеркнуто стройная зеленоглазая девушка в белой шелковой кофточке, открывавшей высокую, стройную шею и руки до плеч, сказала грудным, наполненным голосом:
– Ну, а со мной ты не хочешь здороваться?
Но я уже протягивал ей руку, угадав в этом прекрасном существе тусклую, как осенние сумерки, девчонку из соседнего подъезда, Валю Зеленцову, с вечно больным завязанным горлом. Конечно, я сильно оторвался от двора, но все-таки видел, как мужают ребята, меняются, хорошеют девчонки, но то, что произошло с Валей, можно было сравнить лишь с чудом Лайминого превращения. Но и Лайма не изменилась так вот, сразу. Я никогда не дружил с Валей, да и как было дружить с ней, когда она болела одиннадцать месяцев в году,
– Что с тобой случилось? – спросил я.
– Вырезала гланды, – прозвучал невозмутимый ответ.
Ее спокойный, уверенный голос подсказал мне, что Валя давно уже существует в своем нынешнем образе и все мои удивленные восторги прозвучат не слишком уместно.
Мы потолкались у кассы, затем, несомые толпой и никому не предъявив билетов, оказались на территории парка. То было первое солнечное воскресенье, и парк распирало толпой, как трамвай в часы пик. Здесь и в более спокойное время трудно подступиться к аттракционам, ну а в таком ходынском многолюдстве [10] и думать нечего. От каждой тележки с газированной водой вился длиннющий хвост; у чертова колеса и парашютной вышки каменно застыли угрюмые очереди; а в эстрадном театре и павильоне мотогонок по вертикальной стене билеты были распроданы на весь день вперед; в чудовищной тесноте, жаре и поту на танцевальной площадке пары склеились, как восточные сладости на лотке. Не пробиться было ни в комнату смеха, ни к силомеру-молоту, ни к «умственным играм». И мы просто слонялись, подвластные силовому полю толпы, куда толкнут, туда и идем. И все же не было в моей жизни прогулки лучше! Я восхищался своими товарищами, такими красивыми, рослыми, подтянутыми и вместе с тем по-спортивному раскованными, свободными. И Валя Зеленцова и Лайма могли дать фору знаменитой «Девушке с веслом», парковой богине грации. А перед Вовкой Ковбоем и Иваном гипсовый «Дискобол» казался годным разве лишь к нестроевой…
10
18 мая 1896 г. во время раздачи царских подарков по случаю коронации Николая II на Ходынском поле в Москве в давке погибло 1389 человек.
Мне было счастливо чувствовать их рядом с собой и печально, что это все-таки лишь краткая остановка на пути к разъединению. Конечно, они останутся со мной и я с ними, но это будет уже не то: начнется другая жизнь, быть может, не менее захватывающая, но другая…
Впрочем, пока еще длилась эта жизнь. Вовка схлестнулся с атлетическим красавцем блондином, на котором повисли тоже блондинистые, но не от природы, густо намалеванные девицы. Над павильоном «Пиво-воды» неуместно в блистании солнечного дня загорелась блеклая электрическая реклама «Пейте натуральные соки» и, просуществовав несколько мгновений, погасла, будто поняв свою неуместность.
– Пейте желудочный сок! – громко сказал красавец блондин.
Его крашеные дамы так и покатились со смеху.
– Молодой человек изволит острить? – язвительно сказал Вовка, задетый самоуверенным тоном красавца и неумеренным восторгом девиц.
Тот с веселым вызовом обернулся к Вовке.
– Ну, для вас-то я не так уж молод!
Девицы опять покатились.
– Для меня вы всегда останетесь молодым! – Ковбой явно не в форме, ответ так себе, но теперь разражается дьявольским хохотом наш клан.
– Захотели сильных ощущений? – Блондин стряхивает с рук девиц и оценивающе, но и без всякой робости оглядывает Вовкины бицепсы.
Вовка присматривается к нему. Но драки не получилось: их разделила толпа.
– А вот в Одессе я видел оригинальную рекламу, – говорит Сережа Лепковский, чтобы развеять кровожадный туман. – «Если хочешь сил моральных и физических сберечь, пейте соков натуральных, развивает грудь и плеч».
Ребята смеются, а я думаю о том, что Вовка как-никак задрал взрослого человека, и взрослый, здоровенный парень не счел ниже своего достоинства связаться с Вовкой. Мы уже не дети, черт возьми, мы можем тягаться со взрослыми, к нам в гости может запросто прийти подруга. Дорогу, дорогу «армянским» ребятам!..
Мой беззвучный клич пропадает втуне, никто не собирается уступать нам дорогу. Впрочем, ничего бы не изменилось, даже если б я заорал во всю глотку. А вскоре равнодушная и неумолимая толпа разъединяет нас, расклевывает, как стая мальков хлебную корку. Вот уже пропали в людском водовороте Лайма, Иван и Вовка, затем открошились Любка Кандеева и Борька Соломатин. Еще какое-то время мелькал рядом Сережа Лепковский, но вскоре и его унесло. Мы остались втроем: Валя, Павлик и я.
Надо было очень крепко держаться друг за друга, чтобы не потеряться, и, видимо, Павлику это не удалось – мы оказались вдвоем с Валей. В другое время я непременно стал бы искать и нашел Павлика, но сейчас я даже радовался, что он исчез. С каждой минутой во мне росла взволнованная уверенность, что Валя и есть та девушка, которая придет в мою новую, отдельную комнату.
Откуда могло возникнуть подобное чувство в этой давильне, в лавине, увлекающей тебя невесть куда, не давая оглянуться, перевести дыхание, понять, где ты и что с тобой? Но то потерянный, то зовущий на помощь взгляд, радостная улыбка, опережающая короткое сближение, рука, ищущая твою руку, нежная слежка друг за другом, когда, казалось, уследить нет никакой возможности, и то, что после безнадежных разъединений, уже потеряв почти всех друзей, мы вновь неизменно оказывались вместе, – разве этого мало?
И вот, оставшись вдвоем, мы сплели пальцы, теперь нас не растащить, не разорвать, разве что с мясом, ибо мы стали как одна плоть.
Что-то случилось с толпой. Она вся повернулась, будто на оси, в сторону центрального выхода, утеряла свою монолитность, пошла щелями, трещинами, разломами и, обретя эти пустоты внутри себя, стала уже не толпой, а множеством испуганных людей. От Крымского моста, закрыв полнеба, надвигалась в проблесках молний, в глухом, рокочущем громе громадная иссиня-черная туча. Ее графитный плотный передний край, скрадывая синь неба, приближался к солнцу, недавно миновавшему зенит, а в глубине своей туча была белесой, слабой, верно, выкрошивалась оттуда градом. Ну и туча! Царь-туча, посланная в наказание городу, поспешившему распоясаться на летний лад. Гром, угрюмо ворчавший в ней, казался непричастным к блистанию молний, значит, гроза еще далеко и остается надежда на спасение.
Мы с Валей переглянулись и сперва с прохладцей, затем подхваченные общей веселой паникой, во весь дух устремились к выходу. После, не теряя скорости, мы мчались к мосту, на серебряных ребрах которого вспыхивали автогенной сваркой молнии.
Мы были на мосту, когда гроза, покончив с пустыми угрозами, во весь голос заявила о серьезности своих намерений. Длинная отвесная молния упала на город, далеко, за Остоженкой, – странен был ее отблеск в фольге застывшей реки, – и тут же, без проволочки, грянул такой громище, что виски заломило. И, не дав оправиться от потрясения, другая молния пересчитала подвесы моста, и гром прозвучал в самом металле.
Мы не обогнали грозу. Уже в виду станции метро с голым, обобранным окрестом – исчезли все газировщицы, мороженщицы, цветочницы и папиросницы – нас затопил огромный ливень. Он возвестил о себе дробью тяжелых, полновесных ударов, будто не дождевые капли окропили крыши, стены, листву деревьев, асфальт, а ртутные виноградины – пригоршнями из могучей длани. И сразу рухнул поток. Дождь бил в полуоткрытый от усталости рот, словно струя вина из бурдюка. Одежда приклеилась к телу, волосы облепили лоб, виски, щеки, в туфлях смачно, жирно зачавкало. Не к чему стало торопиться. Мы, как водяные, уже и не мыслили себе иного состояния, кроме такого вот, вдрызг измокшего. И мы пошли неспешным, прогулочным шагом. Нас все время обгоняли люди, и к метро мы подошли почти в одиночестве.