Избранное (сборник)
Шрифт:
Удар пришелся по коленям, в живот, грудь и плечо. Но сильнее боли и обиды было во мне удивление. Так скорбно удивилась лиса, когда охотник, забывший зарядить ружье, ударил ее по зубам прикладом.
– С ума сошел? – повторил я слова лисы, лежа на земле.
Мелькнуло его красное неподвижное, как стиснутое, лицо и скрылось.
Я поднялся, ощупал себя и побежал к мячу. Нет смысла описывать эту тяжелую и неприятную игру. Алексеев вел себя хуже некуда. Он устроил настоящую охоту на Чегодаева, но не добился успеха: тот был слишком ловок и увертлив. Спецшкольники все играли жестоко до грубости, особенно защитники, брали, как говорится, весом.
С Чегодаевым он не совладал, а вот Люсика Варта покалечил. Люсик был самым корректным игроком в команде, и вовсе не из робости, а по сути своей деликатной души, бережной ко всему и вся: к товарищам, девушкам, учителям, соперникам, животным, даже к футбольному мячу. Люсик так мягко его обрабатывал, словно боялся причинить боль. И удары у Люсика были мягкие, пласированные. Алексеев подковал Люсика с той откровенной, вызывающей жестокостью, которая отличала его в этой игре. Люсик упал, схватился двумя руками за голень и покатился по земле. Алексеев даже не посмотрел в его сторону.
Люсика унесли с поля. Судья назначил штрафной удар в полутора метрах от угла штрафной площадки. Спецшкольники выстроили стенку. Алексеев больше всех гоношился, чтобы поставить надежную преграду. Подхватив под руки двух рослых защитников, он раскорячился прямо перед мячом и упорно сопротивлялся попыткам судьи отодвинуть их на положенное расстояние.
Разбегаясь для удара, я видел лишь красное, раскаленное яростью азарта Сережино лицо, и мне мучительно захотелось залепить мячом ему в рыло. В последний миг я понял, что Алексеев, чуждый снисхождения к себе, будет мне только благодарен, поймал цель в стенке и направил туда мяч.
Я даже не понял, что случилось, когда на мне повисли Чегодаев с Грызловым, а сзади накинулся Леша Слон, заменивший Ладейникова, и я едва устоял на ногах. Вратарь спецшкольников, ругаясь на чем свет стоит, вынимал мяч из сетки.
Встреча все же закончилась вничью. Они не могли не отыграться: слишком велик был запал и грубая решимость. Мы играли вежливо, чисто и технично, как и следует в товарищеской встрече. Они бесчинствовали, грубили, целя больше по ногам, чем по мячу, покалечили Люсика Варта, а не смогли выиграть. Ничья ничьей рознь, для нас это была победная ничья, недаром так хмурились спецшкольники.
– Грубоватые ребятки! – беззлобно заметил Чегодаев, провожая взглядом полуголых богатырей, направляющихся в душ.
– А Сережа Алексеев – сволочь! – сказал молчаливый Грызлов. – Я ему Люсика сроду не прощу.
– Он не нарочно, – тихо сказал Люсик, обмахивая печальные темные глаза густыми ресницами.
– Ничего себе не нарочно! Он хуже всех грубил.
– Выслуживался! – с усмешкой сказал Леша Слон.
– Никто не зверствовал так над рабами Древнего Рима, как вольноотпущенники, – заметил наш просвещенный вратарь Леня Бармин.
Теперь, когда Сережу Алексеева дружно ругали, мне почудилась во всем случившемся какая-то хрупкая неправда.
– Знаете что, – сказал я, осененный пронзительной догадкой. – А ведь он мучился, честное слово, мучился!..
– Это с чего же? – опешил Чегодаев.
– Как с чего?.. А играть против своих?.. Он хотел переломить себя…
– А переломил Люсика! – недобро усмехнулся Грызлов.
– Я серьезно!.. Ему было погано на душе… И он хотел переломить себя…
– Ну, знаешь!..
– А что? – Улыбка тронула бледное лицо Люсика Варта. – Я бы тоже мучился на его месте.
– И калечил бы людей?
– Он себя калечил, – настаивал я, счастливый тем, что наконец-то понял Сережу. – Неужели вы не чувствуете – он мстил себе, он рвал нас от себя с кровью.
– С нашей кровью, – поправил Леня Бармин. – Я тоже не прочь почесать правое ухо левой рукой, но это… Ни в какие ворота не лезет!
– Я правду говорю!.. Разве вы не видели, какие у него были глаза?
– Как у судака! – отрезал Леня.
– Я больше следил за его ногами! – засмеялся Чегодаев.
– Давить таких! – мстительно сказал Слон. – И нечего розовые сопли распускать.
– Неужели вы не понимаете? – Мне казалось, если я не сумею убедить их, случится что-то непоправимое. – Он же любит нас!
– C’est un 'ecrivain! – раздался вдруг голос Вальдека.
Все взгляды дружно обратились к тренеру.
– C’est un 'ecrivain! – повторил он.
Что преобладало в этом тоне: насмешка, презрение или радость своевременного открытия? Он мотал патлатой головой, прижимал сжатые руки к переносью, и веснушки прыгали с носа на пальцы и обратно.
– C’est un 'ecrivain! – почти простонал Вальдек.
– Писатель, – перевел Леня Бармин.
Все засмеялись, а я с ужасом взглянул на тренера, вонзившего иглу в сплетение моих мук.
Теперь я должен вернуться к той литературной попытке, которую сделал в угоду родителям. Я уже говорил, что отнесся к ней с предельной добросовестностью. А когда начал писать о нашем лыжном походе, обнаружил, что мне не о чем рассказывать. Ну, собрались у касс Ярославского вокзала, взяли билеты, сели в электричку, приехали через полчаса в Лосинку, пешком добрались до лыжной базы. Ну, купили талончики на обед. У кого не было своих лыж, взяли напрокат вместе с пьексами [21] . Агафонов еще сказал, что лыжи не смазаны, а пьексы дерьмо. Поразмыслив, я счел его высказывание негодным для изящной словесности и вычеркнул. Потом мы дали круг, долго катались с гор, прыгали с небольшого самодельного трамплина, и все падали, кроме Агафонова. Он вообще оказался самым сильным лыжником в классе. Потом мы обедали, ели грибные щи, биточки с перловой кашей и комкастый кисель. Домой возвращались уже в темноте…
21
П ь е к с ы – лыжные ботинки с загнутыми кверху заостренными носками.
Я не помню дословно своего произведения, по объему, богатству наблюдения и художественной выразительности оно было равно изложенному здесь и занимало ровно половину тетрадочной страницы. Я понял, что не могу идти к отцу с таким куцым сочинением, и мучительно стал выискивать, о чем бы еще написать. Может, придумать? Какую-нибудь лихую драку или лыжную гонку? Но это показалось мне недобросовестным. Писать надо о том, что по правде было. Поражало несоответствие продолжительности поездки с бледностью воспоминаний. А чем было заполнено время от полудня до семи вечера? Ведь что-то происходило на вокзале, и в вагоне электрички, и по пути на лыжную базу, и на самой базе, и в походе. И я что-то чувствовал, мне было и хорошо, и радостно, и смутно, и тревожно. А вокруг были люди…