Избранное в двух томах
Шрифт:
его душа прочно не осталась по ту сторону ограды, на аэродроме (благо ей, как
субстанции нематериальной, пропуска для этого не требовалось).
Это было, конечно, настоящее самоистязание. Но в конце концов оно себя
оправдало. Прошла та смутная пора, наступила «оттепель» середины 50-х годов, и Гарнаева вернули — в третий раз — за штурвал.
Нетрудно представить себе, как залетал он после столь долгого и тяжелого
поста! Быстро восстановив былые навыки
летательных аппаратов, Гарнаев брался, без преувеличения, за любую работу на
любой машине — от одноместного скоростного истребителя до тяжелого
пассажирского лайнера, от планера до самолета, от вертолета до винтокрыла
(появился в свое время в природе и такой аппарат). Жаль, не было у нас
воздушных шаров, а то он, конечно, постарался бы полетать и на них. И
безвременная смерть настигла этого выдающегося летчика в августе 1967 года
тоже на нестандартной работе — тушении лесных пожаров с вертолета..
Случались у Гарнаева и осечки, и, может быть, даже несколько чаще, чем у
других, более осторожных и менее приверженных к нестандартной работе
319
летчиков. Но если отнести эти единичные осечки ко всему, ч т 6, а главное, как
испытал Юрий Александрович Гарнаев (так сказать, подсчитать разность забитых
и пропущенных мячей), счет в его пользу получается подавляющий. Вскоре
Гарнаеву в один и тот же день (я не знаю другого такого случая) были присвоены
звания Героя Советского Союза и заслуженного летчика-испытателя СССР.
В годы, когда его имя начало то и дело появляться в печати, когда на
страницах журналов все чаще стали появляться его портреты, когда в любом
собрании фраза «Слово предоставляется Юрию Александровичу Гарнаеву»
встречалась долгими, дружными аплодисментами, многие люди, узнавшие его
лишь в это время, искренне считали, что он «счастливчик», человек, которому в
жизни сильно повезло.
Что ж, вообще говоря, можно с этим и согласиться. Каждый летчик-испытатель считает, что ему повезло.
Но свое везение Гарнаев создал себе сам, собственными руками, вопреки
многим и многим, весьма неблагоприятным для этого обстоятельствам.
* * *
Но вернемся к турболету, с которого начали рассказ о Гарнаеве.
Когда «этажерка» впервые неуверенно отделилась от земли и, покачиваясь, зависла на высоте одного-двух метров, трудно было отделаться от ощущения, что
происходит нечто почти мистическое. Ни крыльев самолета, ни несущего винта
вертолета, ни объемистого баллона аэростата — ничего того, что издавна
помогало
созданные им сооружения над землей, и — гляди-ка! — тем не менее летает!
В этом странном ощущении было нечто от восприятия внешнего вида первых
реактивных самолетов:
— Неужели эта дырка полетит?
Но та дырка, как известно, полетела. Полетел, конечно, и турболет. Подобно
возникающей из пены морской Афродите (это поэтичное сравнение принадлежит, как легко догадаться, не мне, а одному из создателей турболета), вылезал он из
густой шапки дыма и пыли, выбиваемой из грунта мощной реактивной струей.
320 Вскоре Гарнаев освоил созданную им же методику пилотирования турболета
так, что выделывал на нем эволюции, напоминавшие не столько полет
нормального летательного аппарата, сколько танцы; причем танцы не бальные, а
скорее так называемые эксцентрические.
Впрочем, он и не был нормальным, этот аппарат.
Уж кого-кого, а его отнести к ведомству экзотических, что называется, сам
бог велел. Весь вопрос в том — навсегда ли?
ЛЕТНАЯ ТЕХНИКА И ЛЕТНАЯ ЭТИКА
Самолет снижался быстро и неотвратимо.
До земли оставалось немногим более километра. На этой высоте особенно
заметно, как приближается горизонт. Его линия обретает привычную, земную
четкость. В стратосфере, даже в ясную погоду, горизонт обычно не
просматривается: он так далек, что теряется где-то за тридевять земель в дымке и
превращается в широкий, неопределенного цвета мутный пояс, ниже которого —
земля, а выше — небо. Спускаясь с высоты, летчик видит, как сужается этот пояс
и вот здесь — как раз где-то около тысячи — тысячи пятисот метров— вновь
превращается в линию.
Пределы видимого быстро сокращаются. Но зато это видимое увеличивается
в размерах, конкретизируется, прорастает незаметными с высоты деталями: ползущими автомашинами и поездами, закопченными участками — пятнами
цивилизации — вблизи фабрик и заводов, бликами света, отраженного в стеклах.
Даже дороги, только что казавшиеся тонкими черточками, приобретают вторую
размерность — ширину.
Земля оживает.
И, сколько ни летай, это возвращение с необитаемых высот на живую землю
никогда не проходит незамеченным, каждый раз вызывает какое-то теплое
движение в душе летчика.
Каждый раз, но не сегодня.
321 Сегодня машина снижается не так, как обычно. Не слышно прерывистых