Избранное. Молодая Россия
Шрифт:
и наконец, от дум еще более плотных, тяжкой массой «теснящихся в уме» или даже лежащих в уме, как «груз». В своем безотчетном созерцании, которое само клокочет огнем, Пушкин смешивает все обычные представления, опрокидывает установленные понятия и, как вулкан, выбрасывает наружу речения ослепительные и неожиданные; он способен сказать:
А в сердце грех кипел… {150} Мечта знакомая вокруг меня летает… {151} Мечты кипят… {152} Ты149
«Таврида» (II. С. 104).
150
«Анджело», ч. II, строка 20 (IV. С. 259).
151
«Погасло дневное светило» (II. С. 7).
152
«Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…»).
153
«К вельможе» (III. С. 160).
И т. п.
XV
Мне остается рассмотреть последний отдел психологии Пушкина – его представление о человеческой речи. Легко заметить, что высшее, огненное состояние духа, и низшее, окаменелость духа, представлены у него неизменно бессловесными. Ангел молчит, Мария в «Бахчисарайском фонтане» молчит; мало говорят Анджело и Мазепа. Только среднее, жидкое состояние духа – «кипение» или «волнение» духа – есть, по Пушкину, исток слова: жидкое чувство как бы непосредственно изливается жидким же словом. Характерна одна его описка в черновой, противоречащая его собственному словоупотреблению:
И словом – искренний журнал,В который душу изливалОнегин в дни свои младые…Здесь отчетливо нарисована картина чувства, изливающегося словом. Наоборот, в другой раз Пушкин изобразил речь жидкостью, льющеюся в душу слушателя:
что иногдаМои небрежные напевыВливали негу в сердце девыЭтот образ речи-жидкости так внедрился в его сознание, что он безотчетно употребляет в серьезном, даже трагическом повествовании оборот, который можно принять за каламбур:
Полны вином, кипели чаши,Кипели с ними речи нашикак в другом месте шутя:
вечера
Где льются пунш и эпиграммыЭтот образ внушает Пушкину такие речения, как «здесь речи – лед», то есть замерзшая жидкость, или сравнение благостной речи с елеем:
И ранам совести моейТвоих речей благоуханныхОтраден чистый был елей.Речь, как душевный поток, разумеется, несет то самое количество жара, какой присущ духу, изливающемуся ею. Пушкин так изображает музыку Россини:
Он звуки льет – они кипят,Они текут, они горят…Как зашипевшего АиСтруя и брызги золотыеи точно так же – поэзию Языкова:
Нет,Так и в «Пророке» Пушкина пылающий уголь, заменивший сердце, естественно будет рождать огненный глагол. Предметным же содержанием речи является, конечно, то чувство, которое изливается ею; Пушкин пишет:
мои стихи, сливаясь и журча,Текут, ручьи любви, полны тобоюИ, полны истины живой,Текут элегии рекой его стихиПолны любовной чепухи,Звучат и льютсяВ нем (сонете) жар любвиПетрарка изливалПред юной девой наконецОн излиял свои страданьяЯ в воплях изливал души пронзенной муки Излить мольбы, признанья, пениИ наконец любви тоскаВ печальной речи излилася– в черновой было еще характернее: «стесненной речью пролилася»,
Может, я мешаюПечали вашей вольно изливатьсяПушкин много раз прибегал к этому образу речи-жидкости:
Слова лились, как будто их рождалаНе память робкая, но сердце(Душа) ищет, как во сне,Излиться наконец свободным проявленьем,и тотчас затем:
Минута – и стихи свободно потекутМеж нами речь не так игриво льется Текут невинные беседыЕго стихиЗвучат и льютсяВ душе моей едины звукиПереливаются, живут,В размеры сладкие бегутТак говорил державный государь,И сладко речь из уст его лилася