Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Я тебя знаю, — продолжал он, — ты не зубрила, не тихоня, не карьерист, не собственник. Ты мечтатель! Вот. А она…
— Наперсток? — подсказал Митя, желая шуткой предупредить какую-нибудь нелестную характеристику.
— Вот. Точка.
В наступившем молчании слышно было, как за дверью подметает Марья Сергеевна, — это ее последнее, перед сном, ежевечернее занятие.
— А почему сердится тетя Маша? — спросил Митя.
Он подошел к двери и распахнул ее. Марья Сергеевна выпрямилась с веником в руке.
— Тетя Маша сердится, — громко сказал отец, — потому, что не знает, к чему это приведет, если вы с Олей будете жить вместе. Мне кажется, что все будет хорошо. Я верю вам обоим.
— Мне и тете? — спросил Митя.
— Тебе и Оле, — ласково и укоризненно в то же время ответила за отца тетя Маша.
— Тогда черта ли нам… кто что подумает!
И Митя закружил тетю Машу в своих объятиях. С трудом она выговорила:
— Ну, без непарламентских выражений…
Долго не ложились спать. Снова пили чай. И Митя стал разговорчив, повеселел, рассказывал, какая деловая, распорядительная была Оля в зимнем лагере, как ее полюбили малыши, и особенно Сибилля, дочь плотника, которая живет вот тут, за стеной.
Отец молча пил чай, молча слушал Митю, а потом, отставив чашку, задумчиво произнес нечто малопонятное:
— Не жаль молодца ни бита, ни ранена, а жаль молодца похмельного.
Глава третья
Чап спросил:
— Правда ли, что у тебя Оля живет?
— Ты пребываешь в стороне от общественных интересов, — хладнокровно возразил Митя и добавил: — Оля живет у нас больше месяца. Еще вопросы имеются?
Он напрасно вооружился против Чапа: тот действительно пропустил мимо ушей разговоры об этом событии. Тут же признался в этом.
— Куклу в дом принесла? — предложил еще один вопрос Чап.
Эта гениальная догадка привела Митю в полное замешательство: на пятый день пребывания Оли в квартире он в самом деле обнаружил косомордую, засаленную куклу, о существовании которой никогда не подозревал, несмотря на солидный стаж знакомства с Олей.
— Как это тебе пришло в голову?
— До двадцати лет они с куклами не расстаются.
Чап был в хорошем настроении, к тому же торжествовал он по поводу собственной проницательности. Митя и в прежние годы любил редчайшие минуты благодушия Чапа. Захотелось поделиться своими огорчениями.
— Не могу ума приложить. Почему, когда рядом живешь, меньше видишь друг друга?
— Меньше?
— Да, непонятно. Ты бы зашел как-нибудь, — сдержанно пригласил Митя.
Но Чап махнул рукой, и на том разговор кончился.
С тех пор как Оля стала жить у Бородиных, ее отношения с Митей резко изменились: меньше стало уединенности. В первые дни он не замечал — так хорошо было сидеть вдвоем в комнате, хоть и спиной друг к другу, за разными столиками, готовить уроки и знать, что, если захочешь, чуть скосишь глаза — и увидишь Олину голову, склоненную под оранжевым абажуром; если захочешь, мягко пройдешь по старому ковру, который для тети Маши просто старый ковер, а для Мити — тот ковер, который он вместе с Олей принес из ее прежней квартиры.
И запреты, какие сами собой появились для него в родном доме, — от них становилось как-то интереснее жить. А они появились с первого дня и волновали — заставляли все время ощущать присутствие Оли, даже когда ее не было в доме. Раньше Митя свободно когда и что хотел делал в тетиной комнате; так, в тот вечер, после грозы, ноги мыл, сидя в кресле. Теперь это место стало запретным — по крайней мере поутру и когда ложились спать. Там был теперь Олин угол, где над кроватью Олины акварели, которые Митя сам окантовал и с помощью тети развесил. В полутьме, за дверью, висели на плечиках Олины платья. С этим связано было воспоминание о маленьком происшествии в первые дни Олиной жизни в семье Бородиных. Оля появилась в квартире под вечер. Все было хорошо — сели пить чай, и тетя была разговорчива, оживленна, а потом повела Олю умываться. Они простились с Митей с какими-то милыми, пустяковыми шутками и закрыли дверь в Митину комнату. Но вся Олина душевная тоска появилась утром, когда Оля, заглянув в платяной шкаф и найдя, что там и без того тесно, отклонила все тетины настояния и сама вбила за дверью гвоздь. Она так ловко задрапировала свои платья (как когда-то нянька на кухне), что ей вот уже месяц было жаль разрушать эту красоту, и она ходила в одном и том же коричневом форменном с черным фартуком.
Часто наведывалась Прасковья Тимофеевна. Она тосковала по Ольге — было видно, как няня постарела. Хорошая и добрая женщина с большим сердцем, только несчастная и беспомощная, не знала, как помочь Оле, как ее приласкать, приголубить. Нянькина племянница Глаша собиралась к лету отправить Прасковью Тимофеевну в совхоз, к брату. Там старой, наверно, будет лучше. Но нянька откладывала отъезд, не хотела бросить Олю. Марья Сергеевна поговорила с нянькой, растолковала, что помочь Оле — значит помочь ей кончить школу, стать на ноги. Пусть и не думает увозить с собой в деревню. Как бы там ни было хорошо для Олиного здоровья, эти мысли надо оставить.
Однажды Прасковья Тимофеевна принесла Оле подарок — пуховый зеленый капор. Митя подумал, что это изделие какой-нибудь домохозяйки в Диком поселке, и ему сразу стало грустно. Он не шелохнулся, сидел над книгами, пока Прасковья Тимофеевна, уложив на коленях руки, качалась, глядя на сиротку. А потом няня с Олей ушли в тетину комнату, и Митя слышал, как няня спрашивала Олю: «Ну, как твой?» — и видел, как няня, углядев над Олиной кроватью мамину фотографию, заплакала, нисколько не боясь растревожить девочку.
Проводили Прасковью Тимофеевну, и Оля без долгих приготовлений засела за учебник. Теперь, хотя Митя с головой ушел в подготовку к выпускным экзаменам и не мог, как прежде, помогать Оле, ее школьные дела пошли лучше. С утра вымыв посуду и прибрав свою комнату (Митину комнату по-прежнему прибирала тетя), Оля садилась на балконе в тени фикуса, когда солнце косо освещало угол дома. Потом несколько раз пересаживалась со стулом в поисках тени. Не расставаясь с учебником, входила в комнату пить воду и снова уединялась на балконе. С непонятным для Мити постоянством Оля погружалась в дела, как только они оставались в квартире вдвоем. Он не решался ей мешать, и выходило, что разговаривали они только при тете Маше. Никаких воспоминаний о прошлом! Он боялся причинить ей боль неосторожным напоминанием о том времени, когда она жила с мамой. Оля просто бежала от воспоминаний.
Глядя на Олю, как она ведет себя сдержанно, спокойно, Митя иногда задавал себе вопрос: а вспоминает ли она маму? У него не хватало воображения представить себе, что Оля способна так скрывать свое душевное состояние. И от кого же? От него, от Мити. Может быть, когда Оля стала жить рядом, он показался ей тупицей, не стоящим откровенности, пропал весь интерес к человеку? Это, говорят, бывает и в семейной жизни. Мысли эти мучили, а невозможность высказать их делала его скучным, в самом деле не похожим на себя.