Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Зал слушал Катериночкина внимательно. И Мите стало обидно, что он пропустил половину. Когда директор разговорится, раскаты его голоса стихают. В нынешнем году, говорил Катериночкин, в вузы попадать нелегко; он советовал приглядеться к народному хозяйству, упоминал Барабинскую, Кустанайскую степь, Алтай. Вот он заговорил о тех людях, с кем выпускники повстречаются в жизни; о том, как некоторые из них не имеют даже среднего образования, а строят города, поднимают степи, воздвигают плотины (еще куда больше, чем наша, довоенная!) и одновременно учатся, одолевают науку.
— Эта среда для вас так же полезна, как самый труд. Поглядите-ка, в чем радость такого человека. Он целыми днями копается возле машины, придумывает что-то в ней, открывает. И он, заметьте, не щеголяет своими знаниями, не хвастает. Наши рабочие гораздо больше знают, чем кажется поначалу. Трудно оценить, друзья, каким университетом в нашей стране является сама практика: электросварка, агротехника, обработка металлов. Даже самые простейшие вещи, — допустим, как держать в руках пипетку.
Раздался добрый смешок, и снова все стихло.
— А простой паяльник? Ведь и с ним надо уметь обращаться. А посмотрите в деревне: ковыряются в какой-то старенькой косилке или возле триера, а получат сложный электромотор, ночей не поспят — и тоже наладят.
Митя уплыл куда-то за голосом Катериночкина; вспомнились похожие речи Веры Николаевны, когда однажды заспорили о знании жизни, о Льве Толстом, о труде и машинах, как тогда Оля сложила руки на груди и презрительно выставила подбородочек, поддразнивая маму, изображая, как хорошо сидеть сложа руки.
— …А как учатся такие люди! — продолжал Катериночкин. — Весь характер человека сказывается в том, как он ищет нужную техническую брошюрку, как содержит ее в порядке, в газетной оберточке, как присаживается за нее, как он ученье связывает с делом, а дело со счастьем, как относится к своим учителям…
После Катериночкина, которого проводили овациями, слово взял записной оратор, чемпион всяческого говорения — Белкин из горкома комсомола.
Этот оратор, умеющий все поправить и выправить в ходе разных школьных прений, хорошо знаком выпускникам. Веселый человек, но чуть подпорченный самодовольством, оттого что умеет все сказать как полагается. И сейчас Белкин так красиво поднимал и опускал длинные брови, так любезно, но с оттенком укоризны поглядывал на директора, что все — и родители, и учителя, и ученики — поняли, что, по мнению Белкина, Катериночкин слегка увлекся, сбился в сторону, и он считает нужным его поправить, все сказать как полагается, как говорили тысячу раз в подобных случаях, разъяснить, что такое хорошо и что такое плохо. Слово «счастье» Белкин просклонял, кажется, во всех падежах. Но в этот действительно счастливый день краснобайство, особенно после Катериночкина, совсем было нелепо и даже оскорбительно. И так как ребята знали наперед все, что им может сказать Белкин, они нетерпеливо переглядывались, а в зале нарастал шум.
Зато речь Шафранова Митя слушал как свою собственную. Виктор говорил, низко нагнувшись над трибуной, точно слесарь над деталью. Он был краток. Он говорил от имени товарищей о предстоящих жизненных испытаниях, о готовности преодолеть их, о любви к родине.
— Тут Иван Павлович правильно заметил, что о человеке можно судить по тому, как он относится к своим учителям. Вот и о нас тоже…
Остальная часть речи Шафранова потонула в аплодисментах. Все вскочили с мест. Выпускники были особенно щедры — прислушивались к собственным хлопкам: достаточно ли оглушительно? Катериночкин за столом быстро штриховал бумагу. Митя еще раз потянулся к Абдулу Гамиду. Возле Абдула Гамида образовалась небольшая давка. А на сцене Шафранов, не досказав и махнув рукой, пошел трясти руки учителям за столом.
Вручение аттестатов проходило в такой накаленной обстановке, что Митя решился подойти к Оле: никто не обратит внимания. Катериночкин выкликал по алфавиту. Многие, от смущения не зная, куда девать руки, скатывали аттестаты в трубочку. За аплодисментами не слышно было, что говорит Оля. Митя показывал ей географический атлас, подарок школы, врученный ему как золотому медалисту и будущему географу. Оля смеялась, он слышал только: «…дальние странствия», — это она насчет атласа. Митя вздыхал глубоко — так с ним бывает в избытке чувств; он глядел на Олю и не мог наглядеться. А в ушах его звучали директорские слова, когда Катериночкин крепко пожал ему руку, можно сказать — потряс от всей души!
— Ну, человек, в путь-дорогу!
С того мгновения, как Митя сообразил, что не случайно пытались его оттереть от Оли, не зря ему в спину смеялись, ощущение тревоги за Олю примешалось к его счастливому душевному состоянию. Он был по-прежнему озабочен суматохой распорядительства, метался между закулисной комнатой, где готовились к выходу участники концерта, и желтой комнатой, где мамы с помощью местных официантов готовили стол для ужина. Но изредка, приоткрыв дверь в зал, беззастенчиво всматривался в ту сторону, где рядом с тетей Машей сидела Оля. Молодой преподаватель химии пел «Красавицы Кадикса замуж не хотят», вслед за ним — в виде живой иллюстрации, что ли? — Ирина Ситникова исполнила в одиночку испанский танец. И Митя аплодировал вместе со всеми, а в то же время бдительно поглядывал в ту сторону, где находились Казачок и Симпот.
За банкетным столом Симпота не было — еще бы его туда пригласили! Оля с тетей Машей сидели на том конце стола, где совсем не оказалось мальчиков. Наверно, поэтому маячила там одна-единственная бутылка портвейна. Несколько раз она проплывала из рук в руки мимо Марьи Сергеевны. И Митя, отделенный от Оли всем многолюдьем банкета, отлично чувствовал все, что чувствовала Оля, забавлялся всем, что забавляло Олю, а ее забавляла — он сразу понял — тетина благопристойная манера вести себя за столом, совсем неуместная в подобных обстоятельствах. Эта благопристойность приводила Марью Сергеевну к неудаче при невинных попытках завладеть путешествующей бутылкой, чтобы хоть бокалы наполнить себе и Оле. Та едва сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху, а тетя Маша, не поворачивая головы, с достоинством прямила спину и делала вид, что внимательно слушает сидящую напротив нее мать Эдика Мотылевича. Наконец — и это тоже издали уследил Митя — Оля ухватила позади себя за рукав одного из официантов и попросила налить им вина. Марья Сергеевна подставила бокал, но затем сделала Оле внушение. Митя догадался: нельзя так фамильярно.
— Давай, Бородин, за нашу дружбу! — раздалось над его ухом.
В блаженном состоянии Митя чокнулся с кем-то, кто предложил ему выпить. Если бы он был даже рядом с Олей, он не смог лучше расслышать, как она оправдывается перед тетей: «Но это знакомый официант — я даже знаю его фамилию». И как она рассказывала тете Маше о двух посещениях ресторана Дома инженера — с мамой и Пантюховым. Им тогда подавал как раз этот толстый дядя со смешной фамилией Любезный.
— Наверно, из потомственных официантов, — заключила тетя Маша.
Когда через минуту ей захотелось нарзану, она сама попросила Олю позвать официанта, как она сумеет. Митя был счастлив только оттого, что тетя Маша и Оля все время смеялись, и он, ничего не замечая вокруг себя, будто участвовал в их разговоре.
— Где он, этот товарищ Почтенный или как там его?.. — говорила тетя Маша.
— Любезный?
— Да, смешной толстяк.
— Очень.
Впервые Митя не сразу понял, что делает Оля: наклонясь к плечу Марьи Сергеевны, она беспощадно точно изображала, как толстый официант почтительно припадает к плечу Катериночкина.