Избранное
Шрифт:
— Великолепно, милейший, вы это дело обстряпали, — продолжал господин Глачке после короткой передышки. — Поначалу я только удивлялся, что о главном вы ни еловом не обмолвитесь в отчетах. У меня даже возникли подозрения, уж извините. Но теперь я вас понимаю. И даже одобряю. Вот он, новый метод, о котором я говорил. Отчеты ваши читают и другие лица, и вы правы, куда лучше, чтоб о вашей своеобразной тактике не узнали преждевременно. Ничего не скажешь, прекрасно, что вы умудрились доискаться до слабого места противника. Действуйте не торопясь, бога ради, не торопясь. Нам нужно действовать не торопясь, как это делает наш противник, если мы хотим подвести подкоп под его позицию. А то, что вам самостоятельно пришла в голову эта мысль и вы открыли единственно возможную лазейку во вражеский стан, заслуживает самой высокой похвалы. Я могу только выразить вам благодарность от имени нашего начальства. Вы видите, я готов признать, что все мы здесь совершенно упустили из виду дочь д'Артеза. Прошу вас, не пугайтесь! От этого вам еще надобно отучиться. Пусть эта фройляйн Наземан, поскольку
— Вы установили за мной слежку? — спросил протоколист.
— Ну разумеется, милейший. Неужели вас это удивляет? Это мой долг! Я же за вас в ответе. Не вечно вам служить под моим началом, это ясно, но при всем при том в дальнейшем будут, конечно, руководствоваться отзывом, который дам о вас в. И если я в нем укажу на ваши способности и пригодность к нашей профессии, то сделать это я обязан с чистой совестью. Да и что в этом особенного? Наверняка и за мной время от времени наблюдают. Для того чтобы система, которую мы представляем, функционировала исправно, нам надо абсолютно полагаться друг на друга, а этого с уверенностью можно достичь, если за нашим поведением наблюдают незаинтересованные агенты. Уж эти мне агенты! Ограниченные простаки, как правило, тем не менее отчеты их весьма поучительны. Зачастую написанные безграмотно, они свободны от ненужных размышлений, от поспешных выводов, от сомнений, характерных для вас или для меня, когда мы за кем-либо наблюдаем. Охваченные профессиональным усердием, мы часто бываем предубеждены и потому не замечаем порой главного. Ограниченные же агенты видят только мелочи, которые нам не бросаются в глаза, но которые как раз говорят очень и очень многое. Вот здесь, к примеру, написано: «Он взял ее под руку». Почему бы не взять под руку молодую даму, не правда ли? Мы этого вовсе и не упомянули бы. Или вот еще: «Она пила чай с лимоном, а он кофе. Он выкурил шесть сигарет, кое-какие наполовину. Она не курила». Вы слишком много курите, милейший, вы нервничаете, простите мне это замечание. И далее: «Он больше слушал, она безостановочно говорила». Хорошо, очень хорошо! Вы заставили ее разговориться. Это большое искусство. А ну-ка поглядим, что еще бросилось в глаза нашему простоватому пареньку. Не станем придираться к его грамматике. А, вот тут… «Он хотел заплатить за ее чай, но она не позволила. Он помог ей надеть пальто». Разумеется, даме обычно помогают надеть пальто, но наш агент считает необходимым упомянуть это обстоятельство, в этом вся разница. А потом он даже извиняется. «Они еще долго стояли перед входной дверью на Элькенбахштрассе. Но время было позднее, прохожих на улице не было, и наблюдать за упомянутой парой приходилось издалека. Говорили они, видать, довольно громко — на четвертом этаже открылось окно и с шумом захлопнулось. После чего они разошлись». Да, а вот наконец главное, это доставит вам удовольствие. Наш агент считает необходимым подчеркнуть, что до объятия иди до поцелуя дело не дошло. Как это для них типично! Почему бы не обнять и не поцеловать молоденькую девушку, это же вовсе не требует упоминания, да к тому же в секретном отчете. Но этим людям важны именно подобные мелочи, это весь их умственный багаж. Пример поистине классический. Что до меня, то вашу тактику — как вы постепенно завоевываете доверие молодой дамы — я считаю достойной восхищения. Наверняка она бы не возражала, чтоб ее обняли и поцеловали, может, она даже ждала и была удивлена, что ничего подобного не произошло. Именно в этом вижу я вашу умелую тактику, своей сдержанностью вы достигли того, что девушка вами заинтересовалась и в следующий раз порасскажет о себе еще больше. Поздравляю, мой милый. Подобная искушенность поистине удивительна для такого молодого человека. В конце концов, все мы только люди. Я уже сказал, что понимаю, почему в своих отчетах вы умолчали об этих фактах. Из скромности, а также потому, что хотели представить мне достоверные результаты. Вы опасались, не правда ли, как бы я не посчитал это за обычный флирт, как бы не высмеял вас, упомяни вы о том в секретном отчете нашему ведомству. Вот и видно, как вы меня еще плохо знаете. Но теперь узнали меня и уразумели, что я в высшей степени одобряю вашу тактику в этом деле. Я счастлив, что работаю с таким сотрудником. Продолжайте в том же духе.
Протоколист внезапно ощутил себя жертвой рутины, которую напрасно считал тупой. И конечно же, отреагировал ошибочно. Он побледнел от ярости, и эту ярость усугубило то, что господин Глачке не преминул ее заметить и от удовольствия потирал руки. Но истинное удовлетворение испытал господин Глачке, когда несчастный протоколист, его жертва, отодвинул стул и встал, бормоча что-то о своей частной жизни. И только подал этим господину Глачке необходимую реплику.
— Частная жизнь? — переспросил тот с разыгранным изумлением. — Вы в самом деле сказали «частная жизнь»? Ах вы, ребенок! Частная жизнь! Этакое старозаветное понятие, и надо же, чтоб оно прозвучало в этих стенах! Неужели вы еще не усвоили, что для нас, людей, удостоенных чести охранять общественную безопасность и порядок, частная жизнь не существует и существовать не должна? Ну ладно, вы еще молоды, моложе, чем я полагал. Я сохраню ваши слова в тайне — а попади они в ваше личное дело, это очень и очень отразилось бы на вашей карьере. Частная жизнь! Не смешите меня! Двух-, трехдневное знакомство с девицей вы называете частной жизнью?
— Я не желаю, чтобы имя этой молодой дамы…
— Что за тон, господин доктор! Что же касается ваших желаний, то, к сожалению, Управление государственной безопасности ими не интересуется.
В ответ на эту тираду протоколист покинул кабинет господина Глачке, сел за свой письменный стол и написал заявление об уходе. Это и было тем, что Ламбер назвал «ошибочной реакцией». В заявлении протоколист не указал никаких причин и тем более не упомянул имени Эдит Наземан, чтобы не запутать ее в дела службы безопасности еще глубже, чем это уже случилось. Но чувствовал он себя совершенно беспомощным, это главное. И еще долго предстояло ему чувствовать свою беспомощность. Нелегко к этому привыкнуть. Он посчитал бы себя трусом, если б послал заявление об уходе по почте. Поэтому, выждав до конца обеденного перерыва, он с твердым намерением не пускаться ни в какие дискуссии вошел к господину Глачке и вручил ему заявление.
— Гляди-ка, — удивился тот. — Как же вы это себе представляете, господин доктор?
— Я считаю себя непригодным для занимаемой должности.
— Вот как? Вы, стало быть, считаете себя непригодным для занимаемой должности.
— Если вам удобнее, чтобы увольнение исходило от вас, я и на это согласен.
— Так-с, вы и на это согласны? Покорно благодарю.
— Я хочу этим сказать, что с моей стороны не последует никаких возражении. Я готов подтвердить это письменно.
— Весьма великодушно. Покорно благодарю.
— Форма увольнения мне безразлична. Извините, но я не желал бы обсуждать этот вопрос.
— А-а, вы опять не желаете. У вас, оказывается, немало всяческих желаний. А не был ли ваш отец председателем верховного земельного суда в Ганновере? Любопытно, что сказал бы он по поводу ваших желаний? Не возражаю, вы можете уходить. Наше Управление не нуждается в услугах людей, бросающих все и вся ради смазливого личика. Всего наилучшего.
Вот оно, значит, как! И тут протоколист, распрощавшись с изумленными коллегами и спустившись на лифте вниз, понял, что переоценил свои силы и принял решение, которое было ему явно не по плечу. Решение? Какое такое решение? И кто, в сущности, принял решение? Когда он очутился на улице, у него дрожали колени и собственный голос звучал, как чужой, когда он сел в какой-то кондитерской за столик и заказал официантке чашку кофе. Разве по его лицу ничего не видно? Не бросается ли он в глаза всякому? Официантка подозрительно глянула ему вслед, потому что он оставил на столике слишком щедрые чаевые.
Лучше уж он пойдет домой, спрячется от людских глаз. Домой? То есть в свою однокомнатную квартиру. Дворник как раз мел и чистил подъезд.
— Ого, рано нынче кончили? — спросил он.
Разве и ему уже кое-что известно? И как же это получилось? Еще две недели назад все было ясно, и вот?.. Только потому, что какой-то незнакомец, именуемый д'Артезом, подмигнул ему? А может, он ему вовсе и не подмигнул. Какой вздор утверждать это! А если и так, нельзя же винить во всем какое-то подмигивание. Смешно!
А Ламбер? Протоколист был не в силах усидеть дома. У него больше нет задания. С заданием покончено. Но разве он уже не признался Ламберу, что сблизился с ним лишь по поручению своего ведомства? Да и Ламбер не слишком о нем пожалеет. Ламбер ни о ком не сожалел, можно просто-напросто исчезнуть из его поля зрения, и он едва ли это заметит. Быть может, он и уронит по этому поводу два-три слова своему чудному манекену и пожмет плечами. Но что скажет он Эдит Наземан, если она спросит его о протоколисте? А она непременно спросит. Да, надо было оградить ее от всех этих дел. Не потеряет ли господин Глачке всякий интерес к Эдит Наземан, если его шпики донесут ему, что протоколист больше с ней не встречается? Когда-нибудь впоследствии можно будет ей написать, почему и как, извиниться. Да, впоследствии.