Избранное
Шрифт:
И теперь, через двадцать лет, учительница с любопытством окинула взглядом школьный двор. Тут были и другие фигуры, не так искусно сделанные, как часовой, но все же это были воины, герои, был даже богатырь на коне — фантазия наивная и высокая, населявшая все углы двора, Тут была и снежная баба, но сейчас она не показалась ей страшной.
— Это ты слепила часового? — спросила она у Тани.
Таня кивнула головой и вынула пальцы изо рта.
— Вам холодно, Александра Ивановна, — сказала она, — ваша
И Таня, протянув руку, потерла звездочку пальцем, и звездочка снова заблестела на гранях.
— Хочешь, я тебе ее подарю за то, что ты так хорошо сделала часового? — сказала учительница.
Таня с испугом остановила ее:
— Не надо. Не делайте этого, Александра Ивановна. Мы помним вас с этой звездочкой. Не надо отнимать ее у других.
И Таня отбежала подальше, к воротам, где стоял Филька, маня ее к себе рукой.
А учительница потихоньку побрела к крыльцу и, пока шла, все время думала о Тане. Как часто застает она ее в последнее время и печальной и рассеянной, а все же каждый шаг ее исполнен красоты. Может быть, в самом деле любовь коснулась ее?
«Ну что ж, это совсем не страшно, — думала с улыбкой учительница. — Но что это она там жует так усердно? Неужели снова они раздобыли у китайца эту противную серу? Так и есть! Любовь, о, милая любовь, которую еще можно умерить серой».
Учительница засмеялась тихонько и отошла от детей.
Действительно, Филька раздобыл у китайца целый кусок пихтовой смолы и теперь охотно раздавал ее всем. Он дал тем, кто стоял от него направо, и тем, кто стоял налево, и только Жене не дал ничего.
— Что же ты мне не даешь серы? — крикнула ему Женя.
— Филька, не давай девчонкам серы, — сказали мальчики со смехом, хотя все они знали отлично, что рука Фильки всегда была щедра.
— Нет, отчего же, — ответил им Филька. — Я дам ей самый большой кусок. Пусть только подойдет ко мне.
Женя подошла, протянув открытую ладонь. Филька вынул из кармана маленький пакетик, сделанный из бумаги, и осторожно положил в ее руку.
— Ты даешь мне слишком много, — с удивлением сказала Женя.
Она развернула бумажку.
Маленький, недавно родившийся мышонок, дрожа, сидел на ее руке. Она с криком бросила его на землю, а девочки, стоявшие поближе, разбежались.
Мышонок, сидя на снегу, все дрожал.
— Что вы делаете, — сказала сердито Таня, — ведь он замерзнет!
Она нагнулась и, подняв мышонка, подула на него, согрела у своих губ, потом сунула к себе под шубку, за пазуху.
В это время к толпе подошел человек, которого никто в этом городе раньше не видел. Он был в сибирской шапке из лисьего меха и в дорожной дохе. Ноги же его были обуты плохо. И это увидели все.
— Кто-то приехал сюда, — сказал Филька, — не
— Не здешний, — подтвердили другие.
Все смотрели на него, пока он подходил. А маленькая девочка с проворными ногами даже ухватила его за шубу.
— Дядя, вы инспектор? — спросила она.
Он подошел к толпе, где стояла Таня, и сказал:
— Скажите мне, дети, как попасть к директору?
Все отступили назад. Это мог быть в самом деле инспектор.
— Почему же вы молчите? — спросил он и обратился к Тане: — Проводи меня ты, девочка.
Таня оглянулась, полагая, что он говорит другой.
— Нет, ты, девочка, ты, с серыми глазами, у которой мышонок.
Таня посмотрела на него, раскрыв широко глаза, громко жуя свою серу. Из-под воротника ее шубки выглядывал пригревшийся там мышонок.
Человек улыбнулся ему.
И тогда Таня, выплюнув серу, пошла вперед к крыльцу.
— Кто это? — спросил Коля.
— Это, наверное, инспектор из Владивостока, — сказали ему другие.
А Филька вдруг крикнул с испугом:
— Это герой, честное слово! Я видел на груди его орден.
XIII
Меж тем это был писатель, имя которого многие знали. Бог с ним, зачем он приехал в этот город зимой без валенок, в одних только сапогах. Да и сапоги его были не из коровьей кожи, прошитой, как у старателей, жилками, а из обыкновенного серого брезента, который никак уж не мог бы согреть его ног. Правда, на нем была зато длинная теплая шуба и шапка из рыжей лисы… В этой шубе и шапке его видели и в клубе у пограничников. Говорили, будто он родился в этом городе и даже учился в этой самой школе, куда сегодня пришел.
Может быть, захотелось ему вспомнить свое детство, когда он рос здесь и пусть холодный, а все же родимый ветер дул в его лицо, и знакомый снег ложился на его ресницы. Или, может быть, захотелось ему посмотреть, как новая поросль шумит теперь на берегу его реки. Или, может быть, соскучился он со своей славой в Москве и решил отдохнуть, как те большие и зоркие птицы, что целый день парят высоко над лиманом и потом, словно утомленные высотой своего полета, опускаются на низкие ели и отдыхают тут в тишине.
Но Таня не думала так.
Пусть это не Горький, — думала она, — пусть это другой, но зато он приехал сюда, к ней домой, в ее далекий край, чтобы и она могла посмотреть на него своими глазами, а может быть, даже прикоснуться к его шубе рукой.
У него были седые волосы на затылке, хотя он еще не был стар, и тонкий голос, который поразил ее.
Она только боялась, как бы он не спросил ее вдруг, любит ли она Пушкина и нравятся ли ей его собственные книги.
Но он ни о чем не спросил. Он только сказал: