Избранное
Шрифт:
Мать же только хмурилась.
— Зачем ты спишь в одежде? — сказала она. — Встань, ведь я просила тебя этого не делать.
Но не об одежде думала мать — Таня видела это.
— Встань, — повторила мать, — выпей чаю, Я только что была у директора в школе. Меня вызывали. Встань же, мне надо с тобой поговорить.
А Таня не шелохнулась, не встала. Она сидела, уцепившись за край деревянной кровати, и мать опустилась рядом с ней на постель. Она чуть прикоснулась к Тане. Но и в этом легком прикосновении она почувствовала все огорчение матери.
— Что
— Это неправда, ты знаешь, что это неправда! — ответила Таня. — Неужели ты поверила?
И голос Тани был приглушен, будто затуманен ее долгим молчанием. Она сегодня не сказала и двух десятков слов.
— Я не поверила, конечно, и никто не поверил, кроме Аристарха Аристарховича, Он требовал даже, чтобы тебя исключили.
— Почему? — хрипло спросила Таня.
— Он смешно говорил об этом, — сказала мать. — «Ибо потому», — говорил он, — что ты «засоряешь детские кадры». Да, он очень смешно говорил об этом, — повторила мать и улыбнулась.
А Таня не улыбнулась нисколько. Мать продолжала:
— Но у тебя много друзей — этому я рада. И Александра Ивановна тебе друг, и директор у вас добрый и умный человек, он много говорил с твоим отцом.
— Разве и папа был там? — спросила Таня с испугом.
— Да.
Мать прикрыла глаза, лицо ее как будто осунулось в этот вечер.
— Не эта история с газетой огорчает меня, Таня, — сказала она тихо, — но ты, ты ничего мне не рассказываешь. Я все узнаю стороной: про Колю, про твое странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне.
Таня повела головой. Ей трудно было говорить.
— Я всегда одна, я всегда сама, — еле слышно сказала Таня. И добавила еще тише: — Почему отец ушел от тебя, кто виноват в этом, ответь мне?
Теперь мать молчала, минуту, две, может быть, больше. И Таня ни разу не посмотрела ей в лицо, не хватило духа это сделать.
Но вдруг она услышала ровный и спокойный голос матери. Ни один звук не дрожал на ее губах.
— Таня, — сказала мать, — люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе, они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон.
Тогда Таня решилась посмотреть на мать, сначала осторожно, снизу вверх, повернув шею, как маленькая птичка, которая, прежде чем сняться с ветки, смотрит — нет ли в небе опасности.
Мать сидела неподвижно, высоко подняв голову. Но лицо ее выражало страдание, словно кто-то пытал ее долго словами или железом — все равно, но только ужасной пыткой.
«Кто это сделал?» — подумала Таня с болью, внимательно вглядываясь в лицо матери.
А с этого бледного лица смотрели на нее самые прекрасные в мире глаза — глаза ее матери, до краев наполненные влагой, она блестела на зрачках, и под ресницами, и в углах ее темных век.
— Не уехать ли нам лучше, Таня? — сказала мать.
Таня
— Мама! — крикнула она с изумлением и с глубокой жалостью. — Ты любишь его до сих пор.
Она обхватила рукою голову матери, горячей щекой прильнула к ее волосам, обдавая их своим дыханием.
— Мама, не слушай меня, не слушай, родная. Я ничего не понимаю больше. Все кружится передо мной.
И в эту минуту почудилось Тане, что весь мир в самом деле кружится над ее головой. Он показался ей странным, как тот непонятный шар, о котором поет в своей песне юный Максим:
Крутится, вертится шар голубой, Крутится, вертится над головой —то матовый, словно туман за окном, то лазоревый и блестящий, как родная река, освещенная солнцем с утра, как сад и поле, которые она видела во сне.
Крутится, вертится — хочет упасть…— Мама, не надо уезжать отсюда, — шептала Таня, плача вместе с матерью.
XX
— Бывают разные виды любви, — сказала толстая девочка Женя.
Она сидела в своей комнате с Таней у окна, перед большим аквариумом, наполненным свежей водой.
Они не враждовали больше. И обе девочки смотрели сквозь стекло и воду на улицу, где за окном давно уже стояла весна. Но вода и стекло искажали ее. Маленькие плененные рыбки хвостами раздробляли огромное солнце, вольно плывущее мимо, и на тонких лучах, как на канатах дивные плясуньи, танцевали над забором пылинки. Старый медник кричал на перекрестке, стучал по железному рельсу, и Тане казалось, что это он вместе со своим железом принес в город на плечах весну.
— А ты любила кого-нибудь? — спросила Таня.
— Любила, — ответила Женя, — только это было давно, еще в третьем классе.
— Но как же ты узнала об этом?
— Очень просто. Он просит бывало: «Женя, покажи мне задачу». А я знаю, что показывать нельзя. «Не буду», — говорю себе. Но он скажет: «Женя, я больше не буду дразнить». Ну и покажешь. Ничего со своим сердцем поделать не могу. А теперь прошло. Увидела, что плохо стала заниматься, и бросила. Решила — довольно!
— Но как же ты это сделала? — с любопытством спросила Таня.
— Очень просто! Перестала смотреть на него, не смотрю, не смотрю — и забуду.
Таня разогнула спину, но не перестала смотреть на стекло и на воду и без улыбки остановила внимательный взгляд на подруге. Всей душой позавидовала она ее круглым щекам, ее трезвой голове, полной столь удивительных мыслей, и вздохнула. И губы ее, сложенные для вздоха, издали тихий свист.
— Не свисти, — сказала Женя, — это приносит несчастье в доме.
И Таня сдержала свое дыхание в этом доме, где зимой расцветали царские кудри и плененные рыбы жили среди тонких водорослей.