Избранное
Шрифт:
«Горе мне и моему неповиновению, — думал он, дрожа, — если повелитель меня здесь обнаружит. Я дорого заплачу за все!» Он хотел встать на ноги и убежать в лес, но страх удерживал его на месте. «Если Кронос как раз сейчас смотрит вниз, — рассуждал он, — он, может быть, примет меня за поваленное бурей дерево. Если же я начну двигаться, то непременно привлеку его внимание!»
Так что он остался лежать, как лежал, хотя ему было ясно, что до самого вечера он не выдержит.
«Что же мне делать? — раздумывал он, все еще оглушенный. — Лучше бы я остался у Эпиметея, или полетел дальше, на Меркурий, или хотя бы проснулся, когда было еще совсем темно! А сейчас уже занимается утро. Что теперь будет?» И тут наконец он вспомнил о своем искусстве.
«Да
Он быстро смежил веки, и ему предстало окутанное мраком море, берег, темное небо, и больше ничего.
Что это значит? Быть может, это сон?
В растерянности он снова открыл глаза и увидел то же самое море, тот же самый берег, то же самое небо, и, хотя давно уже дрожал от холодной воды и от страха, теперь совсем застыл от парализующего чувства разочарования и покинутости.
«Прежде тоже бывало, что картина вдруг останавливалась, но перед тем я успевал увидеть часть будущего — почему же я теперь ничего не вижу? — в смущении думал он. — Неужто мать Земля снова отняла у меня свой дар? Почему она это сделала, и почему именно теперь, когда он мне нужнее всего? Не хочет ли она тем самым побудить меня к возвращению? Или боится, что повелитель прокрадется за мною следом и найдет маленького Зевса? Но тогда она могла бы предостеречь меня более вразумительно. А может, она сердита на меня за то, что я так долго не навещал ее? Но ведь она сама мне так советовала. Что же мне теперь делать? Не могу же я вечно тут лежать. Если Кронос покинет Чертог, он непременно меня заметит. При его подозрительности он ведь первым делом глядит вниз, на Землю».
Послышался светлый звон — стык между небом и морем, который называют горизонтом, начал алеть. Из пещеры Ночи ко дворцу повелителя выкатили солнечный диск. Близился час — это было известно Прометею, — когда Кронос совершал ежедневный облет Вселенной.
Край тьмы забрезжил желтизной, над водой показалась верхняя округлость солнечного колеса, его макушка, и первый луч света, словно предательски указующий перст, уставился в ослушника. Тот же чувствовал себя так, будто все мирозданье взирает на него с возмущением и жалостью. Последние звезды от него отвернулись; утренние ветры, пробудившись, непрестанно вздыхали «А-ах!», а пена прибоя, разлетавшаяся брызгами от этих вздохов, матово переливалась белым и голубым, как арктический лед. Из темной расщелины, покачиваясь, выпорхнула чайка и заверещала: «На Северный полюс! На Северный полюс!» Остов небесного купола сдвинулся в сторону. Неужто повелитель в гневе выступил из обломков Ночи? Прометея охватил ужас. «Матерь Гея», — шептал он в отчаянии. Голос его потонул в шуме волн, но он не смел говорить громче, дабы ветры не отнесли его слова наверх. Блестя чернотой, как дельфиньи спины, ускользали прочь островки мрака.
От Геи не было ответа.
Он снова закрыл глаза, и снова в образовавшейся темноте ему предстали море, берег и небо, под чей округлый свод только что вкатилось солнце. Это всегда выглядело очень забавно, будто гигантский шар выскакивает из вод, казавшихся неподвижными, но на сей раз остановились не только волны, но и солнце, и порхающая чайка, и вздыхающий ветер. Время снова споткнулось, картины снова становились все более насыщенными, и глаза Прометея снова не выдерживали их напора. Однако на этот раз он решил не сдаваться и прижал веки кулаками. От этого череп его затрещал по всем швам, глазные яблоки заскрипели, будто они сейчас лопнут, и в этот миг нестерпимой муки Прометей заметил между морем и небом собственное свое лицо. Но руки его опустились, глаза раскрылись и, мигая, опять увидели море, небо и берег в розовой свежести утра.
Солнце поднималось. Чайка ковыляла по утесу. Ветер разгонял клочья облаков.
«Что это было? — думал взбудораженный Прометей. — Это же было мое собственное лицо! Что сие означает?»
Он поднялся и сел,
Солнечный диск оторвался от моря и, разливая сиянье, взлетал вверх, в небо, которое ширилось, чтобы вобрать в себя всю полноту света. Облака развеялись, серая дымка под стремительным натиском лучей разорвалась на серебристые полоски и медленно тонула в поднимающемся пурпуре, и, в то время как ночной и утренний сумрак, смешавшись, растворялись друг в друге, горизонт отступал перед россыпью бесчисленных островов и уплывал в шафрановом пламени неоглядных далей. Море вскипало огнистой пеной над черной пучиной, жадно тянувшей в себя берега. Высоко над тающей дымкой открылся небосвод, и, покамест все шире разливалась по небу дневная лазурь, взмахами крыльев невидимой жар-птицы уже заявлял о себе сокрушительный полдневный зной.
Прометей как завороженный лежал в искрящейся воде. Хотя он уже тысячи раз видел утро, подобная картина предстала ему впервые. У него было такое чувство, будто мирозданье вокруг него раздвигается в бесконечную ширь, а он, пребывая в самой его средине, остается всего только песчинкой. Способность мыслить понемногу возвращалась к нему, однако теперь все его мысли свелись к изумлению, а страх превратился в покорность. «Смотри, это всего только одно утро, — рассуждал он про себя, — всего только одно утро, а ведь они повторяются вечно! Постигаешь ты теперь волю твоего властелина? Вечно и неизбежно повторяется то, что так потрясает душу: вечен день и вечен свет, вечна ночь и вечны звезды! Гляди, как покачивается солнце, отражаясь в море, как в его пурпурном сиянии расцветают облака и острова! Вставай, возвращайся, пади ниц перед Кроносом и признайся ему в своем проступке! Быть может, он милостив и сократит тебе наказанье наполовину! Поторапливайся, не то будет поздно!»
В этот миг Кронос вышел из Чертога.
Прометей хотел встать, но услыхал, как лес приветствует наступивший день. Не вслушиваясь, он распознал ликующие голоса жаворонков, в которых тонул тысячеустый смех чижей и синиц. Воркованье больших голубей с пышными воротниками отвечало шуму прибоя, когда же в верхушках деревьев замяукали кошки, Прометей расплылся в улыбке, а раздавшееся вслед за тем утреннее блеянье коз его растрогало. Это Амалфея, подумал он, как-то они поживают, она и маленький Зевс? Все ли еще он качается меж ветвями ясеня? Или уже научился ползать? Малышу ведь самое большее пять тысяч лет!
Над морем потянуло запахом апельсинов и грибов.
— Поторапливайся: встань и лети обратно! — громко приказал он себе, но слова его заглушил равномерный стук.
— Добрый день, зеленые и красные дятлы, — прошептал Прометей, — добрый день, канюки, добрый день, птичье племя, добрый день, дорогой мой лес!
К стуку примешивалось верещанье, мурлыканье и свист, а также добродушное глухое клохтанье, похожее на всхлипы ветра. «Это веселые удоды с их хохолками и тонкими изогнутыми клювиками!» — думал Прометей. Восхищенный, повернул он голову на птичий зов, и тогда лес, который до сих пор, будучи на самом краю его поля зрения, выглядел темным столпом, подпирающим небосвод, раскрылся перед ним в таком прихотливом многообразии зелени, что эта часть острова Крит показалась Прометею такой же чудесной, как Вселенная. Улыбки пушистых сосен в тени мрачных пиний! Мерцанье бесчисленных звезд в лиственном каскаде одной-единственной оливы, обращенное в себя свечение тихого папоротника! Прометей глядел и не мог наглядеться. Как долго длилась его разлука с лесом!