Избранное
Шрифт:
ДОМИК-I
Скандал, видимо, произошел много позже. Но о нем, пожалуй, надо упомянуть не откладывая, а то еще забудется. Во всяком случае, произошел он, должно быть, до того как Ларсену снова глянула в лицо нужда, до того как Петтерс, хозяин «Бельграно», перестал улыбаться и почти перестал здороваться, до того как был закрыт кредит на питание и стирку. До того как Ларсен, толстый, хмурый Ларсен, начал — как тогда, когда примирился с кличкой «Наберикляч», — разыгрывать, бездарно подражая себе самому, сцены двадцати — и тридцатилетней давности, сидеть целые дни на одном мате [33]
33
Мате — вид чая и название растения, на котором этот напиток настаивают.
О скандале можно, конечно, поговорить потом и даже вообще умолчать. Можно вместо него выбрать любой момент прежде того дня, как Анхелика Инес Петрус, по слухам, зашла в контору к Ларсену и, выходя оттуда, остановилась в дверях из большого зала на лестницу, где, медленно кружа пыль, дует ветер, чтобы без огорченья, без гордости и без стыда вернуться домой в раскрытом на груди платье, которое она сама сдернула с плеч до пояса; так и шла она в пальто нараспашку к обновленной надписи «Главное управление» на шероховатом стекле.
Вместо этого мы можем избрать тот момент, когда Ларсен почувствовал, что он раздавлен голодом и невезением, что он выброшен из жизни и неспособен придумывать себе бодрящие мечты. В какую-то субботу после полудня он читал в своем кабинете смету по ремонту, направленную 23 февраля семь лет тому назад акционерному обществу «Кей и Сын» — владельцам судна «Тиба», стоявшего с повреждениями в Росарио. Двое суток дул ветер и лил дождь, набухшая, потемневшая река шумела настойчиво и грозно; уже четыре или пять дней Ларсен питался только пирожными да фруктовым желе, которые подавались к чаю в беседке.
Он отложил папку и поднял голову: прислушался к ветру, к отсутствию Кунца и Гальвеса, подумал, что он мог бы теперь услышать и свой голод, который из желудка переместился в голову и в кости. Быть может, «Тиба» в марте, семь лет назад, пошла ко дну, когда выходила из Росарио с грузом зерна. А возможно, капитан Дж. Чедвик сумел ее провести без происшествий до Лондона, и акционерное общество «Кей и Сын» отремонтировало ее на Темзе. Быть может, «Кей и Сын» или, по их полномочию, м-р Чедвик согласились на эту смету или, после некоторой торговли, на другую, окончательную, и серое, грязное, с мелкой осадкой судно, носящее женское имя, поднялось по реке и стало на якорь у верфи. Но никто не смог бы докопаться до истины в этой тощей папке, хранившей только одну газетную вырезку, письмо со штемпелем Росарио, копию другого письма с подписью Херемиаса Петруса да подробную смету. Дальнейшая история «Тибы», счастливая или плачевная развязка, вероятно, затерялась в горах папок и скоросшивателей, которые когда-то составляли архив, а теперь на полметра скрывали стены Главного управления и валялись по всему зданию. Может быть, он выяснит это в понедельник, а может быть — никогда. Во всяком случае, таких историй у него будет сотни, с финалом или без оного, — месяцы, годы бессмысленного чтения.
Ларсен закрыл папку и написал на ней свои инициалы — пометка, что она прочитана. Затем надел пальто, взял шляпу и запер замки всех дверей и шкафов на этаже, где находилась контора, все действующие замки, у которых были ключи и язычки.
В центре зала, где некогда размещались отделы: Административный, Переписки, Технический и Экспорта, он остановился возле конторки Гальвеса, разглядывая огромные бухгалтерские книги
Голод выражался не в желании есть, а в грусти, что вот он одинок и голоден, в тоске по выстиранной, белой, гладкой скатерти с маленькими штопками, с недавними пятнами, по хрусту хлебной корки, по дымящимся тарелкам, по грубоватому веселью сотрапезников.
Ему вдруг вспомнился деревянный домик, где жил Гальвес — возможно, с женой, с детьми, — там, между зарослями тростника и ангаром. Было около часу дня. «Знаете, эта история с „Тибой“, с этим гринго Чедвиком и Сыном. Когда случаются подобные дела, когда они доходят до нашего сведения… Ограничивается ли предприятие посылкой письма, или же мы имеем своего агента в Росарио? Я говорю „Росарио“, имея в виду любой порт, находящийся в зоне нашего влияния. Извините, что беспокою вас во внеслужебное время».
Но ему не дали говорить, избавили от необходимости задавать вопросы и лгать — не дали сразу, едва он остановился возле сидевших на корточках людей, чтобы снять шляпу и улыбнуться, слегка изогнув туловище, отстраняясь от дыма жарящегося мяса. Без слов, без переглядываний они решили не дать ему говорить, как только увидели, что он вышел из помещения на дождь и ветер, что он спускается по лестнице — черная, приземистая, неуклюжая фигура, — осторожно и шумно нащупывая железные ступеньки маленькими ногами в лаковых туфлях, держа шляпу за поля, словно оружие, словно символ знатности, словно дорогой подарок.
— Выпьете мате? Вон там моя жена. Простите, я тут вожусь с огнем, а то он собирается погаснуть, — сказал Гальвес, улыбаясь среди завивающихся струек дыма и шипенья жира.
Немец поднялся и, приветственно кивнув головой, протянул ему мате.
— Благодарю, я только на минутку, — сказал Ларсен.
Он снял шляпу и, держа ее на отлете, глядел на красивую растрепанную женщину с большим животом — она приближалась к ним со стороны крылечка, со стороны дощатой загородки, которая окружала домик и то, что, вероятно, именовалось «двором» — летними вечерами они, наверно, усаживались там подышать речной прохладой, бывали счастливы, благодарны. На женщине было мужское пальто и мужские туфли, грузная, с очень белой кожей, она шла, раскачиваясь и зачесывая на ходу волосы, не для того чтобы поправить прическу или показать, что прическа была да попортилась, а просто чтобы волосы не падали ей от ветра на глаза.
— Для меня это честь, сеньора, — сказал Ларсен легко и отчетливо, чувствуя, что прежняя его улыбка для первой встречи с женщиной (восхищенная, покровительственная, вкрадчивая и не слишком скрывающая расчет) получается без усилия, что ни годы, ни обстоятельства не изменили ее.
Он принялся тянуть мате, поглядывая вокруг себя; деревянный домик, похожий на увеличенную копию собачьей конуры, к порогу ведут три покосившиеся ступеньки, на стенах домика следы синей краски, и к одной из стен кое-как пристроена рубка рулевого с речного парохода, извлеченная из трупа какой-нибудь «Тибы».
Поглядел на двух недоверчиво тявкающих комнатных собачек, на серое здание конторы, на кирпичный склад с его железной крышей и ржавой рухлядью, на блестевшую под ветром стальную полосу реки.
— А здесь недурно, — сказал он уже с другой улыбкой, такой же непринужденной и вежливой, чуть завидующей.
Высокая, неподвижно стоявшая женщина, к ногам которой прильнули собачки, пожала плечами под мужским пальто и показала молодые, в пятнах, зубы.
— Он пришел посмотреть, как живут бедняки, — объяснил Гальвес; он стоя тянул мате через трубочку, сжимая ее губами, искривленными яростной улыбкой.