Избранное
Шрифт:
— Он будет не против, пока уверен, что я держу дело в своих руках.
— Ты хочешь сказать, что мнеон не доверяет?
— Доверится наравне со мной. Ему надо, чтоб я никому не доверяла. По-моему, он и себе тоже не доверяет.
В ее тоне звучало сожаление молодой женщины, жаждущей доверия и готовой доверять, однако ничего не принимающей за чистую монету без десятикратной проверки на вес и на звук. Эту жажду совершенной и полной взаимности я радостно утолял с Аной ффренч; никогда этого не было с моей пугливой Анадионой, с виду такой сильной и такой робкой в душе. Глядя в хрустально-голубые глаза своей юной спутницы, я вслушивался в строки «Любви в долине» [42] .
42
Поэма английского писателя Дж. Мередита (1828–1909 ).
И то сказать, кому нужна пойманная женщина? Любовь — поединок. Эрос — архистратиг. Так, словно состязаясь в любви, мы начали рука об руку нашу охоту: как выяснилось, охоту на меня. Каюсь, я во всем обманывал ее, но, как теперь мне кажется, лишь затем, чтобы наконец во всей полноте раскрыть ей правду.
Обманывать приходилось тем более, что Боб-два все никак не уезжал по своим делам и зловеще присутствовал поблизости. На Рождество он все-таки уехал к друзьям в Лондон, хотя что за друзья у дельцов такого размаха? В его отсутствие она вернула мне часть своей любви — только часть, лишь дружескую теплоту: до полного доверия было так далеко, что какое-то время я боялся, уж не подарила ли мне судьба еще одну опасливую Анадиону? Когда он вернулся в Дублин, мы стали видеться гораздо реже, и ее неуловимость меня очень мучила. Он отбыл в Париж, и мы снова зажили весело и дружно. Потом он опять вернулся, и мы оба развлекали его как могли, но я перепугался — он был к ней слишком явно неравнодушен. К тому же он часто впадал в чувствительность: его одиночество в чужом городе только мы двое и скрашивали. С двойной целью — помочь ему и облегчить себе жизнь — я представил его своим приятелям по яхт-клубу «Ройял Сент-Джордж», и он стал вхож в здешние американские дипломатические и деловые круги. Когда ему устроили временное членство в «Килдэр-стрит» и университетском клубе, он чуть не прыгал от радости, так ему хотелось, так демонстративно хотелось «освоиться» в Ирландии. Я не выдержал и сказал ему, что уж если осваиваться всерьез, то пусть вступает в каслтаунрошское Братство Сердца Иисусова. Зачем я это сказал? Может быть, я надеялся, что боги по благости своей столкнут его «мерседес» с синим грузовиком за милю от деревни? Он съездил туда, но с нею, и вернулся цел и невредим: узнал он то же, что и я, и сверх того год рождения Стивена Янгера. Это могло для него плохо кончиться, но, видимо, какой-то дежурный божок смилостивился ради усложнения сюжета.
Вскоре я начал думать, что он никогда не уедет обратно в Штаты. И почему она застряла в Дублине? Почему то есть откладывались наши поездки, поиски его корней? Она бесследно исчезала на неделю, и когда я спрашивал, где ее черти носили, чем она занималась — не знает она, что ли, что мне без нее одиноко и тревожно? — она надменно щурила свои голубые глаза и говорила: «Дела». Мне, конечно, мерещилась только одна причина ее отлучек, хотя он, собственно, пропадал сам по себе; я надеялся, что он наконец-то уехал, а потом встречал его на улице, один раз в темных очках, и когда я помахал ему рукой, он меня не заметил — или притворился, что не замечает. Однажды она все-таки вернулась с открытием. На кладбище в Корке, почему-то называемом Ботанический Сад, она обнаружила могильную плиту некоего Джеймса Янгера и его возлюбленной жены Брайди; а в кладбищенском архиве отыскались данные об их местожительстве и происхождении, годы рождения и смерти: 1870–1946 и 1875–1945. Я сразу понял значение этих дат; оказалось, что она его тоже понимает. Она объяснила в открытую:
— Мы очень близко подошли к младенчеству отца нашего Боба-два, Джимми Янгера. Как ты, наверно, помнишь, его отправили в Ирландию к деду с бабкой, и он прожил у них до конца войны, до 45-го. Брайди Янгер умерла, заметим, в 45-м. Муж ее — годом позже. Куда было девать мальчонку? Старик Стивен говорил, что он взял его к себе — «естественно», раз Джимми, по его словам, его собственный сын от Кристабел Ли.
— И ты ему веришь?
— Да нет, верить выдумкам Стивена уже не приходится, но дело за доказательствами. Надгробие деда и бабки Джимми само по себе мало что доказывает.
— А почем ты знаешь, что под этой могильной плитой лежат те самые Янгеры?
— Я просмотрела отчетность по Акту об обязательной прививке оспы за 1863–1879 годы. Деду эта обязательная прививка была сделана в городе Лисморе на Блэкуотере, то есть, сам понимаешь, совсем неподалеку от Каслтаунроша. Я прогостила там в свое удовольствие денек-другой, расспрашивая о Янгерах. И надумала заодно уж проверить в Корке, была ли оспа привита малышу Джимми Янгеру.
— Оспа ему не была привита, — вдруг проронил я.
— Как ты сказал? — встрепенулась она.
— Я спросил. Оспа ему не была привита?
— Я правильно догадалась. Когда деду прислали ребенка, он тут же повел его на прививку. В регистрационных записях 1941 года значится мальчик Джеймс, сын Роберта Янгера, проживающего по адресу Шеффилд-авеню, 10, Фулем, Лондон. Прививку сделал Патрик Хейс, офицер медицинской службы.
Дальше я не посмел расспрашивать.
Боб-два уехал-таки в Соединенные Штаты, а она все копалась то в Генеалогическом ведомстве, то в Таможне. Над чьей корпела родословной? Только в марте решила она расширить розыски. Разве любовь бывает такой бестолковой? Потом-то эта задержка объяснилась очень просто — оказывается, он сначала хотел посмотреть, будет ли взрастать его генеалогическое древо ее попечениями. Потом он открыл на ее имя крупный счет в местном отделении Чейз-Манхаттан-банка и разрешил расходовать на поездки сколько понадобится, буде таковые, по ее мнению, «плодотворны». (Вот и делец, а хороша бестолковщина!) Помню, с каким видом она мне это сообщила: задумчиво, в ясных глазах пусть и снисходительное, а все же презрение, мягкие губы поджаты, правда, не настолько — настолько-то никогда не бывало, — чтобы исказить нежный очерк ее пухлого рта, как бы притвора тайного святилища, светлого внутреннего мира девушки, которая упорно ищет и твердо надеется обрести веру в прошлое и в будущее. Сиянье это блеснуло въяве, когда я через несколько месяцев спросил, как ей не жалко времени на чужие забытые жизни? Она не рассмеялась. Она улыбнулась моей глупости — или своей собственной?
— Я хочу составить пятифутовый свиток жизнеописаний, уводящих все глубже и глубже в прошлое. Я уже добралась до твоего прапрадеда. Как ты думаешь, почему Янгеры оказались в этой ирландской глуши, в деревушке графства Коркского, чего их сюда занесло из Корнуолла, который они покинули еще не знаю когда, может быть, много сотен лет назад? Они служили управляющими у герцогов Девонширских, владельцев большого замка в Лисморе, на берегу Блэкуотера, за десяток миль по течению от Каслтаунроша. Прежде замком владел лорд Каслхейвен, граф Оррери, сиятельный граф Коркский, тот самый парнишечка по имени Бойл, который явился в Ирландию в шестнадцатом веке, имея за душой кольцо с печаткой и чековую книжку, — и сказочно разбогател. До него земля принадлежала сэру Уолтеру Рэли. Еще раньше — графу Мортону. Давным-давно, в седьмом столетии, здесь был монастырь, и датчане приплыли по Блэкуотеру на своих ладьях и разграбили его. Напоследок здесь закрепились герцоги Девонширские, Кавендиши; в Ирландии у них были еще четыре поместья. Твоему деду с братом как-то удалось отхватить маленький земельный участок к западу от замка, у самой границы Коркского графства. — (Подразумевались мой дядя и отец, любители ставить шестипенсовики на мух, загадивших окна их кабака.) — Они на пару открыли в Каслтаунроше свое заведение: кабак пополам с мелочной лавкой. Меня это особенно заинтересовало: Каслтаунрош почему-то напомнил мне Банахер и старый дом в Угодье ффренчей, куда я ездила девчонкой к матери на отдых. Или лучше сказать, — ехидно поглядев на меня, — чтобы рассеять ее одиночество?Хорошо бы построить обратную перспективу прошлого — воскресить память о нем, былые традиции, семью, вывести родословную, пусть не мою, пусть чужую. В поисках Янгеров я напала на след семьи ффренч и дошла аж до лондонской родни моей бабушки Аны ффренч.
Я завистливо слушал: мне бы хоть десятую долю этого знать о собственном прошлом! — и, под влиянием ее живого интереса к своим и его предкам, я впервые понял и прочувствовал, до чего важно Бобу-два выяснить все что можно о своем отце, о Джимми, и мне одновременно хотелось отдать ему Джимми — и оставить себе своего сына, ветвь моего древа, мое повторение. Так что, когда мы наконец снялись с места и поехали сначала в Лондон — остановились мы в гостинице «Кадоган», той самой, где был арестован Уайльд, — мне было ничуть не менее важно снова увидеть дом Аны в Кью, чем ей перекапывать архивы Сомерсет-хауса; правда, она сразу принялась меня расспрашивать, где я в Лондоне жил да почему я не женился, да разве мне не хотелось завести семью, да где здесь жил мой брат; и любопытство ее было мне лестно, однако я его не поощрял, чтобы не открывать доступа к своей сокровенной сути: ведь если исчезнет хранительный кокон тьмы, если все станет видно насквозь, то что останется от меня — от любого мужчины, от любой женщины?
— Я начинаю понимать, — сказала она мне однажды, — что за радость писать чью-то биографию и шаг за шагом, от слова к слову, от буквы к букве вникать во внутренний мир людей, прежде знакомых тебе только по имени. Вчера это стало мне особенно ясно: я просматривала письма близких друзей к моей матери в самую яркую пору ее жизни.
Она опять-таки с ехидцей взглянула на меня, явственно намекая, что были там среди прочих и мои письма, а мне мучительно перехватило сердце: у меня, оказывается, уже есть свой маленький колумбарий, хранилище отчетливых воспоминаний — Ана на Фицуильям-сквер, Ана возле фонтанов, Ана в Лондоне или, давным-давно, в Кью-Гарденз, Анадиона в Банахере или на взгорьях Уиклоу, — и я спросил, не нашла ли она каких-нибудь старых снимков матери или бабушки, но, по счастью, все, какие у нее были, Ана мне уже когда-то показывала; и вдруг она сказала:
— Мне зато подвернулась связочка личных писем Аны. Там одно любовное письмо, — она засмеялась, — шестидесятилетней давности, когда они с моим дедушкой Реджи каждое лето разъезжали на яхте по Средиземному морю. Видно птичку по полету. Судя по снимкам, лет в двадцать-тридцать она была изумительно хороша.
— Жаль, что мне не довелось знать Ану ффренч — ну, то есть твою бабушку.
— Надо тебе показать это письмо, тебе будет очень интересно. Оно получено от любовника в 1930-м. Необыкновенное письмо. Про то, как она согласилась дать мужу ложные улики для развода. А написал его не кто иной, как твой отец, Роберт Янгер. Ты знал, что твой отец был когда-то влюблен в мою бабушку?