Избранное
Шрифт:
— Да что значит «все»?
Она посмотрела на окно в дождевых подтеках. И бросила мне:
— Твоя метрика.
— Зачем?
Она опять взглянула на завесу ливня — и решилась. Окунула палец в стакан с виски и медленно провела влажную линию на белом пластике столешницы. С расстановкой обронила три капли и терпеливо, даже чересчур терпеливо, принялась объяснять.
— Номер один. Стивен Янгер. Так? Два. Дж. Дж. Так? Три. Роберт Бернард. Верно? Все трое родились в Каслтаунроше, соответственно в 1895-м, 1900-м и 1900-м. Свидетельствуют приходские книги. Р. Б. в 1930-м женился в Лондоне на некой Кристабел Ли. Свидетельствуют архивы Сомерсет-хауса. В 1936-м — согласно тем же архивам — у них рождается ребенок, Джимми. Джимми отправляют в Ирландию к его деду Джеймсу, когда в точности — неизвестно, предположительно в 1941-м. К этому времени мать его умерла — архивы Управления кладбищ. Известно, что в 1941-м оный Джимми находится в Ирландии
Снова смочив палец, она провела отвесную линию, обозначая следующее поколение.
— В 1961-м у них родился сын, названный при крещении Робертом Бернардом Янгером, наш общий друг и владелец «мерседеса» цвета кофе со сливками: сейчас он либо смотрит на нас в окно, переодевшись полицейским, либо подавал нам виски, переодетый монахиней.
Она развела руками в знак вопроса.
— Ну и что? — ощетинился я, чувствуя за спиной разверстые зевы кладбищ, как сказал Гамлет и как повторяют за ним мириады борзописцев вроде меня. (Какому журналисту под силу выдумать этакий образ!)
Она улыбнулась виноватой улыбкой палача. Топор обрушился.
— Ну, и откуда же ты берешься?
— А это ты мне скажи, — отозвался я, по-мальчишески рассмеявшись.
Она опустила глаза на стол и медленно стерла Стивена Янгера.
— Чокнутый! — сказала она. Потом стерла моего брата-близнеца, Дж. Дж. — Бездетный. — Не поднимая головы, она расплющила указательным пальцем соседнюю капельку, Б. Б., то есть меня, и поглядела на меня из-под густых рыжих бровей.
— Вот здесь, Бобби, ты мог бы отпочковаться от древа Янгеров, но тогда бы тебе был сейчас девяносто один год. Или здесь, если ты старший брат Джимми Янгера, но тогда тебе было бы не меньше пятидесяти семи. Или еще здесь, в качестве старшего брата Боба-два, но тогда бы ты был американским гражданином лет эдак тридцати. Никаких подтверждений этим двум последним возможностям мы не нашли, и Боб-два, со своей обычной доскональностью, нанял одного из виднейших британских специалистов по генеалогии, пожилую леди по имени Эми Пойнсетт — с единственной целью розыска любых документов где бы то ни было, которые засвидетельствуют твое существование между 1930-м, когда твой отец Б. Б. женился на Кристабел Ли, и 1936-м, когда от этого брака родился Джимми.
— А почему не послетридцать шестого?
— А потому что Боба-два волнуют только ближайшие родственники его отца. Скажем, его старший брат или старший сын.
Я раскрыл рот, чтобы задать вопрос. Она ответила на еще не заданный:
— Бобби! Неужели ты думаешь, что он не жалеет ни хлопот, ни денег из чистого интереса к своим предкам?
— Пф! Эти ностальгические заокеанские ирландцы…
— Так он тебе и примчался из Техаса: а вдруг, дескать, не зря? И швыряет деньги псу под хвост? Повел платные розыски в Америке, нанял в Ирландии меня, а в Британии — мисс Пойнсетт? Ты на его счет очень заблуждаешься, Бобби. Он — американец в третьем поколении. И техасец. Он не из какого-нибудь ирландского землячества. У него нет националистической жилки. Что ему земляки — он сам по себе выбился в люди, богат, независим. Предками он интересуется так, между прочим. Без малейшей ностальгии. А что он производит другое впечатление, — сердито отрезала она, — так это притворство, наигрыш, маскировка!
— Чего ради?
Она точно увещевала мальчишку.
— Да чтобы скрыть, в чем дело. А дело в том, что его отец Джимми Янгер умер вдовцом и не оставил никакого завещания. Мне Эми Пойнсетт сказала на днях. И будь ты старшим братом покойного Джимми Янгера или же старшим братом его сына Боба-два — мог бы, как ближайший родственник, претендовать на большие деньги.
— А по-твоему, кто я такой?
— По-моему, тебе и правда может быть сорок лет, как ты говоришь. Но поскольку ты точно не назвал ни отца, ни места рождения и твое появление на свет никак не подтверждается документально, то я вынуждена заключить, что ты — внебрачный ребенок. В таких случаях редко можно выяснить что-нибудь, кроме фамилии матери — Смит, Джонс, Томпкинсон, Мэрфи, на любой вкус: в Государственном архиве их видимо-невидимо. Если у тебя нет в запасе каких-нибудь аутентичных подробностей твоего раннего детства и нет на примете ни единого, опять же аутентичного, родственника, кроме приемного отца, то мне остается один вывод: что ты возник из пустоты. Чьи это слова об утраченной памяти: «Дурная пустота засасывает мир»? Или же ты…
Ее открытый взгляд приглашал меня заговорить. Я не посмел. Она мягко положила руку мне на запястье, посмотрела в окно и сказала:
— Дождь кончился!
Грозу унесло к северу. Свежие лужи отливали холодным блеском закатного солнца. Дорога сверкала. Возвращаясь в «Кадоган», мы почти все время молчали; там ее поджидал вызов. Мисс Лонгфилд просят срочно связаться с мистером Р. Б. Янгером-младшим, проживающим в гостинице «Коннот». Обедал я в одиночестве. Она вернулась поздно, раздраженная и огорченная. Мисс Пойнсетт откопала еще двух Янгеров, чьи годы рождения примерно подходили, хотя особых надежд на успех, пожалуй, не было: одного — в Ньюкасле-на-Тайне, другого, кто бы мог подумать, в Остенде. В угоду мисс Пойнсетт она согласилась проверить оба варианта. Он пожелал сопровождать ее на север. Они поедут в его машине.
Когда мы через десять дней свиделись в Дублине, она относилась к нему совсем иначе. Поддалась его обаянию. В Ньюкасл они съездили неплохо, в Остенде было ужасно, зато по Парижу она его поводила в свое удовольствие. Кстати же, оба следа, как и предвидела мисс Пойнсетт, никуда не вели. Другими словами, я был для него не опасен: не из его родословной. Кристабел Ли умерла, по моим же словам, за много лет до моего рождения. Я не годился по возрасту в старшие сыновья Джимми Янгера: он женился через много лет после моего рождения. В признательность за работу Боб-два подарил ей прелестные золотые часики-браслетку и пригласил на июнь погостить у него в Техасе, с оплатой всех расходов. У меня не было случая расспросить ее об этом щедром (?) предложении. Нам вообще не удалось ни о чем переговорить, она была слишком занята: решив сдать квартиру внаем, она прибирала ее, препоручала агенту-посреднику и снаряжалась в Париж вперед на зиму, чтобы как можно скорее возобновить занятия, прерванные смертью матери. Она управилась в двадцать четыре часа, и я снова остался наедине со своими страхами, подозрениями, а иногда чуть не отчаянием.
Во время ее пробега через Дублин мне почудилось, что с того дня на кладбище она не к добру переменилась. То ли я так чувствовал, то ли она и правда явилась в новом свете, вроде того нимба или ореола вокруг моего уличного фонаря, когда с берега наползает туман, и в фонарном сиянии из окна не различишь сердцевины-лампочки. Какая-то она стала самоуверенная с оттенком дерзости, резкая, решительная, напористая, собранная, как всадница перед долгой, трудной скачкой через двойные канавы и барьеры в пять жердей: и при всей этой отрывистости, небрежности, беспечности у нее был наглухо замкнутый вид, точно в душе у нее шла тайная схватка между, может статься, прошлым и будущим, между ею прежней и такой, какой она сделалась или решила сделаться. Что ее угнетало? Из-за меня это или из-за него? А может, просто Париж так подействовал! Она ни намеком не обмолвилась. Я, естественно, подумал, как потом оказалось, неверно, что он сделал ей предложение, и боялся, что она в лучшем случае не спешит его принять — затем и техасский вояж в июне. Я только и надеялся, что умолчать об этом было не в ее характере, она сказала бы в открытую. Ну что ж, она залетела и упорхнула птицей — вот уж неподходящее сравнение для такой крупной женщины! — а я, проводив ее глазами, вернулся к мрачному финальному ощущению, что либо я нарочито отодвинут, либо спокойно отвергнут. И все-таки даже в этих двадцати четырех часах была своя прелесть: я любовался тем, как задорно и молодо она занята собой, как сосредоточенно занята пустяками, хотя при виде ее милой хлопотни мне еще больше хотелось быть с нею и еще труднее было без нее оставаться. Одному на Росмин-парк мне не жилось.
Все решилось нежданно-негаданно, и события обернулись так, что он решил за всех троих. Он позвонил мне однажды утром, ближе к полудню, из Коллинстаунского аэропорта, что задержится в Дублине до завтра или послезавтра по пути в Техас. Я тут же пригласил его на ленч к себе в клуб. Это был совсем другой Боб-два — куда ровнее, дружелюбнее, без наскоков и подвохов; но зачем он пожаловал в Дублин, было, само собой, по-прежнему неясно. Он значительно, хоть и бегло, упомянул об ирландских рудниках — может быть, и недаром, но ни в тот день, ни на следующий горнорудные дела явно не занимали его мыслей и не отнимали у него времени. Он вообще разговаривал с пятого на десятое, и в какой-то момент у меня возникло муторное чувство, что вот сейчас он предложит мне стать его «главным помощником» в Ирландии, только на этот раз охота пойдет не за мной, а за Наной Лонгфилд — так часто он заводил о ней речь, то есть так часто, что я все больше и больше смущался: неужели же двух взрослых людей хоть как-то связует один-единственный общий умысел, к тому же тщательно потаенный; если, конечно, умысел жениться на Нане Лонгфилд — общий у двух таких разных людей, как бывший ирландский журналист, полжизни прошлявшийся по редакциям британских провинциальных газет, и американский горный инженер, молодой воротила международного масштаба. Однако же, кроме Наны Лонгфилд, у нас с ним как будто ничего общего не было.