Избранное
Шрифт:
— Тяжко жить в этой стране.
И тогда она заговорила со мною по-доброму:
— Я чувствую, вы честный.
— Правда чувствуете?
— Да, вы честный. По-настоящему, — снова сказала она.
Я глянул в ее мягкие глаза, на мягкие волосы, и мой взгляд потянуло вниз, туда, где наметились груди; она перехватила мой взгляд и сама туда посмотрела, а потом она глянула мне в глаза, и она улыбалась. Наклонясь над ней, я заметил обломанный краешек зуба; я не мог ничего ей сказать; и, сидя с ней рядом перед пляшущим пламенем, я обнял ее, и в мою ладонь влегла твердая чаша груди. Улыбнувшись, как больная улыбается врачу, который ее избавил от боли, она скользнула моей рукой себе под кофту, и я тронул теплую кожу и теплый затверделый сосок, и я наклонился над нею, чтобы ее поцеловать. Быстрые шаги у порога. Девчонка из придорожного дома распахнула дверь с криком, чтоб я бежал, бежал; Рори убили; они гонятся за мной, на закат! Я схватил амуницию, я кинулся в открытую дверь, в темную ночь,
Когда я, задыхаясь, перешел на шаг, я был как тот, кто слушал музыку долгий-долгий день напролет, и в уме остались странные обрывки созвучий, и ускользают, и он мучается, стараясь их удержать. На мою голову лил дождь, тяжело и косо, ветер кидал его мне в лицо, и луна совсем потерялась в тучах. В ужасе перед той смертью, которая, я знал, досталась Рори, я каждый дом наполнял вооруженными людьми, для кого убивать — пустяки, а пытать и подавно, и мое воображение и рассказы, каких я понаслушался, гнали меня сквозь сырую ночь. Я шлепал по бездорожью, болотами, продирался через колючий шиповник в оврагах; за всю ночь я не встретил укрытия от хлещущего дождя, ни единого необлетелого дерева; далеко за полночь из тьмы, в миле примерно, выпрыгнуло светящееся оконце, я метнулся прочь, в безопасность, под дождь и потом вспоминал про это оконце с мученьем, с каким грешник в аду вспоминает прохладный ветер. Наконец я набрел на разрушенный дом, одинокий на горе, о трех стенах, и лег с подветренной стороны, и дождь на меня стекал с остатков застрехи.
Когда я проснулся, смутное свечение озаряло падающую мгу, но рассвет ли то был, заходящая ли луна, было до трех часов, после трех — ничего я не понял. Все было беззвучно. Ни единого шороха. Ни единая птичка не тревожила мокрого воздуха. Беззвучна была падающая мга. Я поднялся, меня колотила дрожь, я шлепал по раскисшей земле и утопшей траве, и, когда я останавливался, все затихало. Я перешагнул через низкую каменную ограду, и с грохотом свалился один камень. Будто последний живой человек взбирался на последнюю вершину мира — ждать, чтоб Потоп в сороковую ночь дождя поставил его на носки и вода лизала вытянутую шею. А все, повсюду, крепко спали на своих кроватях, и моя темная женщина свернулась калачиком под одеялом, и ей тепло, потому что снаружи падает мокрая мга, и, повернувшись во сне, она слышит, как льет с застрехи, и думает, что наконец наступила зима.
Холод — нет сил. Буря о берег бьет. Озеро — где был пруд, Где брод был — не пройти. Где было озеро — море. Где был ручей — река. Конному не пройти вброд. Пешему — не пройти. Бродит рыба Ирландии, Нет суши, берега нет. Ни города на берегу, Ни звука, ни колокола, ни журавля. В лесу Куана волкам не уснуть, В логове не уснуть. Ласточке мира нет В Лоне, в родном гнезде. Злой ветер, холодный лед Мучат бедных птиц. В лесу Куана нет Мира дрозду. Уютно горел огонь В нашей хижине, в Лоне, в горах. Снегом лес замело — Не пройти на Бен-бо. Древняя птица в Глен-Рай Горюет на стылом ветру. Велика ее боль, печаль велика. Горло забьет лед. Вверх от стаи взлетать нельзя, Страшно! Остерегись! Лед забил брод. Потому я и говорю: «Холод, нет сил».Внизу, в долине, прогромыхала ранняя телега; утренний ветер, летучий и злой, подпевал разлившимся водам. Рассвет всползал по горной гряде, и, спускаясь по скату, я чувствовал, что вокруг настает новый день и снова жизнь начинает свою извечную, нескончаемую круговерть.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ИЗОБРЕЛ ГРЕХ
В дни нашей молодости, когда мы устремлялись в горы изучать ирландский язык, там не было ни единого, самого пустынного, самого глухого уголка, который не становился бы в летние месяцы оживленным и многолюдным. Каждый день то пикник, то охота, то рыбалка; а вечером мы устраивали танцы, или катались на лодке под луной, или пели, сидя дома, песни. На деревенской улице — гулянье,
Как ухитрялись мы устроиться с жильем — уму непостижимо. Священники снимали в деревнях какие-то домишки. Монахи и монахини скупали заброшенные дома, из которых после революции сбежали помещики. Остальные же просто снимали комнату у местных жителей — само собой, хозяева сдавали лучшие — или спали на чердаках, а кое-кто даже раздобыл палатки. Помню лето, когда в июле в доме, где я жил, можно было прямо задохнуться — в каждой комнате не меньше шести человек, — и я каждый вечер, прихватив с собою плед, лез на сеновал; там всегда набиралось еще четверо или пятеро таких, как я, предпочитающих, чтобы их искусали клещи или ни свет ни заря разбудил птичий гомон либо холодный горный воздух, — только бы не изнывать от жары на перинах под раскаленными шиферными крышами. К концу месяца, однако, мне так надоело извлекать у себя из-под кожи клещей, что я переехал в дом, известный здесь как райдеровский, небольшой домик возле озера у дороги, где обычно не брали жильцов. Мне в самом деле долго пришлось улещивать миссис Райдер сдать мне комнату. Добившись этого наконец, я опасался лишь одного — что мне будет одиноко. Но миссис Райдер не успела оглянуться, как у нее оказался не один жилец, а пять: к началу августа переполнились до невозможности общежития монахов и монахинь, так что ей пришлось взять еще четырех постояльцев — двух монахов и двух монашек.
В моих новых молодых соседях не было ничего примечательного, не считая, возможно, того, что сестра Магдалина была грациозная, веселая, живая, и грустно делалось при мысли — эту девушку запрут в монастыре. А сестра Крисостома была высокая, худая, с большими руками, прыщавой кожей и ходила носками внутрь. Она была немного чопорная, думаю, именно поэтому ее поселили вместе с сестрой Магдалиной. Брат Вирджилиус был крестьянин, могучего сложения, с зычным голосом, щекастый, краснолицый, совсем без нервов, и оставалось только гадать, почему он надумал постричься в монахи. Мне, например, казалось, что из него скорей вышел бы не учитель, а фермер. Впрочем, как я обнаружил, он отлично играл в хоккей на траве, не сомневаюсь также, что ученики его любили за естественность и простоту. Брат Маджеллан был совсем в другом роде — мягкий, ласковый, щеки как яблочки, большие очки, нежная девичья кожа, зубы белые, как у собаки, и сияющие, добрые глаза. Он был умный, деликатный. Я сразу к нему привязался.
Сперва мы очень мало виделись. Ели они обычно в своих общежитиях, занимались почти целый день, так что встречались мы лишь вечером, сидя в маленьком садике по разные стороны дорожки и обмениваясь осмотрительными замечаниями о политике и о погоде; если же шел дождь, мы встречались в гостиной, где в камине горел торф, и вели разговор об уроках. Мои соседи придерживались монастырского расписания, расходились по своим комнатам не позже девяти, а по утрам, задолго до того, как я вставал, отправлялись в деревню к утренней мессе. В том году, однако, в середине августа неожиданно испортилась погода, и мы чуть ли не каждый вечер оказывались все вместе в гостиной, где корпели над своими тетрадками, словарями, учебниками грамматики. К тому времени мы, подобно путешественникам, которые долго едут в одном вагоне, уже нарушили завет молчания и болтали совсем по-приятельски. Посидим, бывало, молча четверть часа, а потом вдруг кто-то что-то скажет, и пошел разговор. Однажды вечером, к примеру, Маджеллан, вскинув свои серьезные, пытливые собачьи глаза, вдруг спросил:
— Сестра Магдалина, как вы произносите слово, которое я выговариваю «кеаррбух»?
— Ах, брат Маджеллан! — Она засмеялась и смущенная своим невежеством, и потешаясь над ним. — Боюсь, я даже не знаю, что оно значит!
Вирджилиус всплеснул своими здоровенными мужицкими руками и покатился со смеху.
— Сестра Магдалина, вы изумляете меня! Вы изумляете меня! Как же это можно не знать слова «кеаррбух»? Это значит — игрок в карты или в другие азартные игры.
— Ах вот что оно значит! Кеаррбух. — Она вымолвила это гортанное слово так изысканно, что его можно было рифмовать со словом «чубук».
Сестра Магдалина выросла в городе и ирландские слова до сих пор слышала только в произношении горожан.
— Нет, не так! Вы совсем неправильно его выговариваете. Очень по-дамски. А говорить надо, как все.
— Понятно. — И она опять изысканно вымолвила нечто вроде «чубука». — Теперь так?
— Послушайте, сестра. Я сейчас вас выучу говорить по-ирландски. Вы уж, извините меня за выражение, наберите-ка в рот побольше слюны да побулькайте ей, словно горло полощете. Чтобы вышло так: карррвукхххк.