Избранное
Шрифт:
— Ведь вы его в Ессентуки хотели отправить?
— Да, а он не поехал. Он лечиться не хочет. А тут еще Дима…
Она еще что-то хотела добавить, но пристань была уже близко, матрос вылез из машинного отделения и стал рядом с ними, потряхивая канатом.
Острова были пустынные в этот день, только няньки гуляли с маленькими детьми, и дети шли задумчивые, оборачиваясь и долго глядя вслед каждому прохожему или даже собаке, да велосипедисты шуршали шинами по крупному гравию дорожек. Сперва они свернули направо, к Елагину дворцу, но и тут были няньки.
—
Они пошли по берегу Невки. Здесь, правда, тихо было, деревья стояли сонные, и темные круглые пятнышки — тени листьев — лежали на траве. Трубачевский взял Машеньку под руку, она не отняла, они и прежде, случалось, так ходили. Но и она, кажется, чувствовала, что сегодня не то, что прежде.
Они оба волновались. Трубачевский только об одном думал: как бы поцеловать! И она догадывалась и, может быть… Но нечего было и думать!
То сторож попадался им навстречу, то снова няньки, то из травы вдруг поднимался голый, загорелый, как индус, с выцветшими на солнце волосами, то, когда они наконец остались одни, какие-то люди в черных засученных штанах вышли из-за кустов и стали косить траву смеясь и переговариваясь друг с другом.
Так были обойдены все отдаленные дорожки Елагина острова, и уже опять начались оживленные места — няньки, сторожа, велосипедисты.
Машенька шла и насилу удерживалась от смеха. У него лицо так быстро менялось, и он так помрачнел из-за этих косцов! Совершенно голый, важный мальчик шел к ним навстречу, и она обрадовалась, что может наконец рассмеяться.
— Какой забавный, правда?
Они обошли Елагин. Похожие на больших дворовых собак, каменные львы сидели на Стрелке, вытянув вдоль парапета хвосты. Финский залив был далеко виден, пересеченный то светлыми, где чувствовалась мель, то темными полосами. Парусная лодка скользила накренясь, и что-то вдруг начинало ослепительно блистать на ней — должно быть, цинковое ведро или банка.
— Какое синее вода, — оговорившись, сказала Машенька и опять засмеялась, — то есть небо. У нас в Ленинграде такое небо редко бывает, правда?
— Правда.
— Что вы стали такой? — И она передразнила его, смешно повесив голову и оттопырив губы. — Знаете что? Мне кажется, я веснушки чувствую. Просто чувствую, что все больше становится. Посмотрите, — много?
Она обернулась. Веснушек было немного, штук пять; Трубачевский сосчитал их и в точности доложил — размер и где какая. Потом они пили какую-то воду в ларьке, ели мороженое, и продавщица улыбалась, хоть не было ничего смешного в том, что двое людей едят на Стрелке мороженое и пьют воду; потом обогнули Елагин с другой стороны и пошли через мост в Новую Деревню, к трамваю.
Странное здание открылось по правую руку — темно-красное, с золотыми бляхами на фронтоне.
— Буддийский храм, — сказал Трубачевский.
Они заглянули в ворота — никого. Дверь в глубине между четырехугольными колоннами открыта, и там темно и, должно быть, прохладно.
—
— Ну вот еще!
Большой Будда сидел в нише на скрещенных ногах, загадочно улыбаясь. Он был молодой, лет семнадцати, нежно-розовый, с ленивыми, раскосыми голубыми глазами. Чашечки с рисом и сахаром стояли перед ним, свет горел в парчовых цветных столбах.
— Красивый, — сказала Машенька шепотом.
— Его из Гамбурга привезли. Гамбургского производства.
Она посмотрела недоверчиво и огорчилась.
— Ну да?
— Честное слово.
Большие, до самого потолка, картины были прислонены к стенам в четырех углах храма. Фантастические духи добра и зла были изображены на них, одинаково сердитые, в странных халатах, напоминавших кафтаны древнерусских бояр. Один был весь в бородавках, очень смешной, летевший, как на пожар, в своих расписных ботинках. Он был очень похож на кого-то, а на кого — Машенька не могла припомнить. Потом припомнила: на одного профессора, математика, папиного приятеля, который умел вырезать из дерева разных смешных чертей и лесных кикимор.
— У меня есть одна такая штука: с хвостом, нос длинный, глаза торчат. Я вам покажу как-нибудь, очень забавный.
Трубачевский стоял за ее спиной; полутемно было в буддийском храме и пусто, а он только смотрел на ее прямую прелестную шею, на тонкий обод воротничка и молчал.
— Машенька, — вдруг взволнованно пробормотал он и поцеловал ее в щеку…
Они целовались до тех пор, пока монах в красной рясе не появился на пороге храма, неподвижный, с монгольским лицом, как будто вырезанный на фоне зелени, солнца и голубого неба.
Накануне он был приглашен к Варваре Николаевне, но день был такой хороший, так полон Машенькой и этой прогулкой, и он вернулся домой с таким чувством радости и чистоты, что вдруг решил не идти.
Через час он уже одевался.
…Громкий разговор был слышен в прихожей, радио или патефон. Видимо, гостей было много. Варвара Николаевна вышла из столовой, высокая, статная, в шелковом платье, с заколотыми на груди кремовыми кружевами.
— Пойдемте, я вас познакомлю. — И она по-мужски предложила руку. Во-первых, с хозяйкой этого дома, — сказала она, подводя его к полной добродушной женщине и очках, которые не шли к ее открытому и слишком короткому платью. — Мариша, это Трубачевский… А во-вторых, с моими друзьями.
И Варвара Николаевна повела его дальше.
Лампы стояли под низкими цветными абажурами, и круги света, желтые и голубые, лежали на ковре. Патефон играл, и над ним торчала чья-то борода, освещенная снизу. Полосатый клоун сидел на японском экране, перед камином, в комнате было много игрушек — русские бабы, мартышки и тот самый плюшевый мишка, про которого Варвара Николаевна сказала, что «умница и все понимает».
— Садитесь, — сказала она Трубачевскому, — и смотрите на этих людей. Они все известные и интересные, и вам очень полезно смотреть на них и слушать.