Избранное
Шрифт:
Он послушно сел и стал смотреть и слушать.
Очень странно, но эти люди были похожи друг на друга: на всех лицах — отпечаток зрелости, у всех взгляд — осторожный и равнодушный. Даже одеты они были одинаково: мужчины в коротких, модных тогда, пиджаках и в широких брюках, женщины в платьях, похожих на туники, — французская мода времен Директории, — только без рукавов и короче.
На одном лице он остановился: черты были сухие, взгляд — небрежный и умный. Варвара Николаевна познакомила их — Шиляев. Пока
И еще на одном — с толстыми губами. Это был кинорежиссер Блажин.
Неворожин явился, когда уже приглашали к столу.
— Сегодня мы с Димой о вас говорили, — серьезно и с уважением сказал он Трубачевскому, ни с кем не здороваясь и прямо подходя к нему. — И решили, что вы — молодец. Это замечательно, то, что вы сделали, и очень остроумно.
И он кратко, но очень точно рассказал Шиляеву, Блажину и всем, кто был поблизости, о шифрованной рукописи и о том, что сделал Трубачевский.
— Что же, это статья будет? Или книга?
— Книга, — покраснев, сказал Трубачевский. — Двадцать пять печатных листов, — добавил он небрежно.
Мариша давно звала к столу, и все понемногу перешли в столовую, они одни еще оставались в этой комнате, где сизый дым висел в воздухе, растягиваясь и медленно выползая в открытые окна.
Варвара Николаевна посадила его рядом и все подкладывала и подкладывала на его тарелку.
— Вы молодой, и у вас должен быть аппетит. А я старая тетя и пью водку.
И в самом деле она много пила, рюмку за рюмкой.
Ужин был такой, что Трубачевский ошалел, — половины тех блюд, что перед ним стояли, он до сих пор и в глаза не видел. Рыба его поразила. Рыба с дикой мордой, украшенная нежной зеленью, лежала посредине стола. До нее никто не дотронулся; под утро кто-то всунул ей в зубы окурок. Но Трубачевского она почему-то стесняла.
Стараясь держаться спокойно и свободно, он навалил на свою тарелку целую гору корнишонов и ел их весь вечер. Он опрокинул рюмку с ликером и так глупо шутил по этому поводу, что потом не мог вспоминать, не краснея. Он напился очень быстро — и тоже не потому, что ему хотелось, а от застенчивости, которую старался преодолеть.
Уже через полчаса он был пьян. Он говорил не то, что хотел, и как будто из третьей комнаты доносился звон посуды, разговор и хохот.
В одну из таких минут пришел Дмитрий с белокурой накрашенной женщиной. Ее звали Ника. Все кричали ей: «Ника, Ника!» Ока не отвечала, только смеялась.
Потом крикнула что-то Неворожину, и таким хриплым, мужским голосом, что Трубачевский ушам не поверил.
Как попал он за этот маленький стол, который был накрыт в стороне?
Здесь был Дмитрий Бауэр. Шиляев пил и кривил плоские бритые губы. Блажин изредка вставлял два-три слова, глупо, не к месту, но он все же был доволен.
— Дело идет к концу, —
— Дело не в хлебе, а в папе, — возразил Дмитрий.
— В каком папе?
— В чужом папе. Со стороны.
— Не нужно. И чушь, — сказал Шиляев. — Никто не верит.
Трубачевскому хотелось сказать, что он все понимает И не согласен, но каждый раз время останавливалось, и все начинало казаться бесшумным, как будто стоишь под колоколом во время звона.
— …Оппозицию разнесли.
— Потому что дура, — злобно сказал Шиляев. — А за нами пришлют. И с поклоном. Разве ты не чувствуешь, чем запахло?
— Запахло жареным, — глупо пробормотал Блажин и засмеялся — он один, потому что Дмитрий невольно сделал предостерегающий жест.
И Трубачевскому показалось, что все уставились на него. Он хотел встать и уйти, но в это время Варвара Николаевна вернулась и сейчас же налила себе и ему водки.
— Я сегодня в дурном настроении, — сказала она грустно, — люди мне кажутся пресными, водка горькой.
— Он похож на братца Чурикова, — сердито сказал ей Трубачевский.
— Кто?
— Ваш Шиляев.
Братец Чуриков был какой-то сектант, которого он никогда не видел и лишь на днях узнал о нем из вечерней «Красной».
Потом все опять провалилось, и слышен был только шум голосов, стук ножей и вилок. Шиляев сказал что-то о большевиках, что они все меняли в стране, а теперь остановились, самим стало скучно и Трубачевский хотел возразить, но в это время все подняли рюмки, и он выпил. А потом уже поздно было, говорили о другом.
Откуда взялась эта роза, с которой он возился весь вечер? Он очень берег ее и даже Варваре Николаевне не дал, а ведь она, кажется, просила.
Он вырвал из какого-то альбома два листа папиросной бумаги и с серьезным, пьяным лицом долго заворачивал розу. Дважды он забывал ее там, где сидел, но возвращался и находил.
Он дал слово Варваре Николаевне, что завтра же придет к ней, а она сказала, что у него прекрасные глаза, когда он их не слишком открывает.
— Веки ровно на четверть должны закрывать зрачки, — сказала она и показала, как это «ровно на четверть». — Тогда вас будут любить, потому что вы будете красивый.
Она посмотрела на него — не только глазами, а всем лицом, с тем особенным откровенно женским выражением, от которого ему становилось страшно. Он вспомнил Машеньку и надулся.
Он забыл, что было потом. Кажется, он спал на диване. Когда он проснулся, свет был погашен и все вокруг серовато и шатко, как всегда во время белых ночей, Неворожин стоял, скрестив ноги, опершись о стол, а за столом сидела Варвара Николаевна. Она слушала его, не поднимая глаз. Трубачевскому виден был снизу ее энергический и нежный подбородок.