Избранное
Шрифт:
Насупив брови, он стоял на платформе в своем бушлате и молча курил. Потом, когда пора было садиться, он сказал, пожав Карташихину руку:
— Скажи, чтобы писал когда. Здоровье.
— Какой старик, а? — с восторгом сказал Виленкин.
Баталпашинск — казалось, что это большой город, так много они говорили о нем в пути и такое длинное было слово. Кто-то из местных жителей, севших в пустой поезд на Невинномысской, рассказал, что название произошло от какого-то Батал-паши, турецкого полководца, посланного в 1789 году, чтобы поднять горцев против России, и проигравшего
На некоторых были широкополые войлочные шляпы, — единственная черта, которая, по мнению Виленкина, отличала эту картину от местечка Шавли.
Вскоре нашлись и другие отличия. Выезжая через несколько часов из Баталпашинска на линейке, нанятой за двадцать пять рублей, они увидели два неподвижных белых облака, — казак показал на них кнутом.
— Эльбрус, — сказал он небрежно.
Так ровно было вокруг, так жарко и грязно, что нельзя было поверить в этот холод, высоту, чистоту и снег, блиставший под солнцем. Эльбрус был невероятен — и в самом деле исчез с первым же поворотом дороги.
Дорога шла теперь по высокому берегу Кубани, и синевато-серый очерк гор стал виден в глубине сужающейся долины, где, кажется, не было и не могло быть никакой дороги.
На другом, плоском берегу стояли, тесно прижавшись друг к другу, бараны. Старик в грязном чекмене шел к ним, опираясь на высокую рогатую палку. Вот он поднял ее, и бараны побежали к нему и окружили со всех сторон, толкаясь и блея.
К ночи они доехали до Красногорского. Казак завез их на постоялый двор.
Накануне Карташихин прочитал в путеводителе, что постоялый двор в Красногорском произошел от крепости, расположенной прежде на этом месте. Но ничто не указывало на это благородное происхождение. Двор был мирен и грязен. Едва соскочив с линейки, студенты попали в навоз, разложенный для просушки, и потом весь вечер ходили, с трудом волоча пудовые, грязные ноги. Виленкин скоро заснул. Карташихин посидел немного на невысоком валу, окружавшем бывшую крепость. Деревня была темна. При свете полного месяца видны были белые стены лачуг, обведенных низкой каменной оградой. Какие-то люди в папахах, казавшиеся неправдоподобно большими в темноте, прошли внизу, по берегу реки, негромкие и как будто таинственные голоса донеслись до него, женщина засмеялась.
Он вспомнил Ленинград, пустой весенний садик с голыми, черными кустами, солнце, которое косо прошло сквозь них, пустую серую скамейку, на которой она сидела.
Наутро казак разбудил их чуть свет. До города, где ждал их Лев Иваныч, оставалось пятнадцать километров.
Очень трудно было на фоне этого библейского пейзажа — со стариками, пасущими стада, с всадниками в огромных мохнатых бурках — представить Льва Иваныча, сгорбленного, усатого, с его смешным носом и в шапке, надетой до самых бровей.
Но, подъехав к городу и взглянув на него о высокого берега Кубани, Карташихин вдруг все понял. Две параллельные улицы шли вдоль
— Смотри, никак стадион? — с изумлением спросил Виленкин.
Вокруг были горы цвета зеленого сыра, деревья, растущие где попало, желтая Кубань, голубая Теберда, облака, сползающие по склонам, — и все же город, казалось, был целиком перенесен из новых рабочих кварталов Ленинграда.
На одном из домов развевался флаг — должно быть, это был Совет; стеклянная дверь открывалась и закрывалась, впуская черных людей в широкополых шляпах. Один из них мог быть Львом Иванычем, — и это уже не казалось странным.
Через полчаса, отпустив линейку, они нашли его в этом доме.
Он мало переменился за полтора года. В комнате, которую еще не кончили отделывать (маляры красили двери), Лев Иваныч сидел за столом и разговаривал с горцем дикого вида, в кавалерийский штанах. Карташихин вошел, он радостно скосился на него, сказал горцу «потом» и протянул руку.
Они обнялись.
Улыбаясь, он повел Карташихина в другую комнату, где тоже было солнце, пахло краской и стружками, и все было новое — пол, мебель, стены.
— Ну? — спросил он и засмеялся. — Значит, приехал?
— Приехал.
— И большой стал. Меня перерос.
— Я вас, Лев Иваныч, лет пять назад перерос.
— Ну да! Ах ты, Мазь-Перемазь!
И он, как в детстве, ласково схватил Карташихина за уши.
— Лев Иваныч, а я не один.
— Ого! С женой?
— Ну нет, — смеясь, возразил Карташихин, — с товарищем.
— Тащи его сюда.
С двумя заплечными мешками за спиной, Виленкин был приведен снизу, представлен и усажен.
— Хорош, — сказал Лев Иваныч, — но грязен. На линейке ехали, что ли? Пыли много. И вот что надо вперед всего — надо вас вымыть!
Спускаясь в ванную, он крикнул кому-то, чтобы воды подбавили, — водопровод в Н-ске был еще таков, что им управляли по своему желанию.
— Что Матвей?
— Просил кланяться, чтобы писал, и здоровья, — голосом Матвея Ионыча сказал Карташихин, и Лев Иваныч вдруг радостно засопел.
Он напоил их чаем и ушел, пообещав вернуться через час, а они пошли осматривать город. Вечер близился, и никого уже не было на лесах вокруг строящихся зданий. Но и готовые дома пустовали. Казак рассказал дорогой, что горцы пока еще только присматриваются к новой столице, а жить — не живут.
— Разве они привыкши жить в таких домах! Застенчивость берет.
Но, видимо, не все горды были так застенчивы. Дома, прилегавшие к склону, были заселены, цветные тряпки висели на перилах балконов, женщины переговаривались гортанными голосами.
Где-то пробили часы, заплакал ребенок.
Горец, в туфлях и подтяжках, вышел из дома, сказал им:
— Здравствуй! — и, весело улыбаясь, оскалив желтые зубы, развел руками, когда они заговорили с ним по-русски.
— Вот этот уже привык, — пробормотал Виленкин.
Они спустились вниз, к слиянию Теберды и Кубани, и долго сидели там, следя, как бурная желтовато-зеленая вода сбегает вниз, успокаиваясь и светлея.