Избранное
Шрифт:
Под утро Карташихин проснулся от странного чувства: он припоминал какой-то вечер, который был очень давно, в детстве. Мама пришла прощаться на ночь, и он еще чувствовал на щеке то место, которое она поцеловала. Полоска света видна под дверью — это столовая. Она ушла туда, и слышен голос, звяканье стаканов.
Сознание медленно вернулось к нему: он — большой, на Кавказе, студент, он в гостях у Льва Иваныча, сегодня приехал. Полоска видна, но не из столовой, а из соседней комнаты, где они ужинали, а теперь спит Лев Иваныч.
Карташихин
— Не спишь? — спросил он добрым, знакомым голосом, от которого у Карташихина вдруг стало тепло на сердце.
— Не сплю, это я так, — отвечал он и, подойдя, взглянул на заваленный бумагами стол. — А вы? Срочно?
— Срочно. Ну-ка, садись.
Он посадил Карташихина на кровать и долго молчал, надув губы, уставясь на него из-под усатых бровей.
— Ну, Ваня, каково жилось? — наконец спросил он.
— Ничего.
— А учился как?
Карташихин засмеялся. Когда он был в третьем классе, Лев Иваныч точно так же допрашивал его, вернувшись откуда-нибудь из командировки.
— Тоже ничего.
— Матвей писал, что ты не ешь.
— Здравствуйте! Еще что?
— Да, да. Ничего не ешь. И сидишь по ночам. Это вредно.
Ходики над головой Льва Иваныча показывали седьмой час.
— Да, это вредно, — выразительно посмотрев на них, сказал Карташихин.
Лев Иваныч тоже посмотрел на ходики, но ничего не сказал.
— Что ж ты… еще не женился?
— Нет.
— И не влюбился?
— Нет, — немного покраснев, отвечал Карташихин.
— Врешь, врешь, влюбился, — энергично возразил Лев Иваныч. — Матвей писал.
— Как Матвей?
— Матвей писал, что ты всех гонишь, лежишь больной. Ясно!
— Ничего не ясно.
— Ясно, ясно! Ну, а теперь?
— И теперь, — вдруг сказал Карташихин.
Лев Иваныч встал и обнял его за плечи.
— Что ж, — добродушно сказал он, — поженим.
Карташихин покачал головой.
— Нет, это совсем не то, — глядя в сторону, пробормотал он, — Это какая-то черная магия, от которой нужно отделаться — и чем скорее, тем лучше. Лев Иваныч, я давно хотел спросить вас… Вы никогда не были женаты?
— Нет.
— Почему? Вы не встретили такого человека… такую женщину, которая была бы достойна вашей любви?.
— Встретил.
— Тогда почему же?
— Вот именно поэтому. Если бы не встретил — женился бы. Разумеется, на другой.
— А та была замужем?
— Да.
Они взглянули друг на друга — и отвели глаза. Точно что-то глубоко запрятанное, сразу далекое и близкое прошло между ними. И Карташихин невольно вспомнил о том, с каким волнением всегда говорил о его матери Лев Иваныч. Это было не только волнение, но и нежность и задумчивость — неизменные, едва речь заходила о ней. Смутная догадка мелькнула…
«Неужели да?» — спросил он самого себя, взглянув на Льва Иваныча, сидящего понуро, опустив узкие плечи и повесив длинный, смешной, как у клоуна, нос. Но ничего невозможного
— Я любил одну прекрасную женщину, Ваня, — помолчав, сказал Лев Иваныч. — Но она не знала о моей любви. И очень хорошо, что не знала. Ты читал «Гранатовый браслет» Куприна?
— Нет.
— Непременно прочти. Это история безнадежного чувства. Но автор доказывает, что даже безнадежная, кончающаяся смертью, любовь — это все-таки счастье. Уж такая, что горше нельзя себе и представить, а все-таки жизнь без нее пуста и ничтожна!
— Но ведь бывает и другая любовь, не правда ли, Лев Иваныч? — волнуясь и напрасно стараясь показать, что он ничуть не волнуется, спросил Карташихин. — Любовь, которая не обогащает, а опустошает душу?
Лев Иваныч ласково взглянул на него.
— Ах, вот почему черная магия! Пройдет, Ваня, — с поразившей Карташихина уверенностью сказал он.
— Кто знает!
— Забудешь и думать.
Они говорили долго, до утра. Было совсем светло, когда Карташихин вернулся в свою комнату. Он подошел к окну. Дом стоял высоко, и весь город, зажатый между черными, почти отвесными горами, был виден из окна. Старый горец в богатой черкеске ел и пил на террасе, три женщины, похожие на монахинь в своих черных одеждах, молча вязали в стороне. А там, вдалеке, высилась Большая Хатипара, и облака, как дым, ползущий по ворсу, поднимались вверх — все выше и выше — по ее курчавым темно-зеленым склонам.
Десять дней были проведены в Теберде. Карташихин бродил по ее окрестностям. Он побывал на Азгеке, на Хаджи-Бие.
Возвратившись, он находил Виленкина всегда в одном и том же месте: на базаре, в лачуге, где женщина, вывезенная из Турции и считавшая себя природной русской, торговала персидскими сладостями и армянским печеньем.
Виленкин ел эти печенья и разговаривал с нею. Через несколько дней его знал весь аул. Дети бегали за ним. К прогулкам Карташихина в горы он относился ласково, но равнодушно. И Карташихин оставил его в покое, когда он объявил, что «горы», в сущности говоря, следует рассматривать как неровности земной коры, «затрудняющие передвижение по оной».
Однажды, не вернувшись засветло домой, Карташихин остался ночевать в карачаевском коше. Полуголый карачаевец встретил его молчаливо, но радушно. В коше, над очагом, грубо сложенным из камня, висел на рогатом суке котел. Женщина, показавшаяся Карташихину красавицей, неподвижно стояла над ним, освещенная снизу. Дети спали на бурке. Карташихин выпил айрану, доел хлеб, который таскал в кармане с утра. Хозяин принес и разостлал перед ним старый ковер. Он лег. Звезды были видны сквозь щели между целыми, неободранными стволами, из которых был сложен кош. Вереск трещал в очаге. Женщина запела тонко, потом замолчала. Карташихин вдруг улыбнулся в темноте. Все было хорошо: звезды сквозь щели, эта женщина, горький дымок, который иногда доходил до него. Он вспомнил свой разговор с Львом Иванычем: «Забудешь и думать». Да, может быть. Он заснул с радостным чувством усталости и здоровья.