Избранное
Шрифт:
Он был уже в пальто. Кепку он сперва нахлобучил, а потом спохватился и перед зеркалом надел набок, франтовато. Перед зеркалом Лев Иваныч видел его впервые.
— Лев Иваныч, вы чего смеетесь?
— Я не смеюсь, — возразил Лев Иваныч.
Карташихин растерянно смотрел на него.
— Что-то у тебя, брат, настроение не похоронное!
— Ах, настроение…
Он немного покраснел и вдруг шагнул, обнял Льва Иваныча.
— Вспомнил, что не поздоровался, — объяснил он и, взглянув на часы, опрометью бросился вон
Лев Иваныч приехал в Ленинград на месяц. Это был его первый отпуск с 1917 года. На театр, который он по-детски любил, заранее были отданы все вечера. Каждое воскресенье, которое в Н-ске ничем не отличалось от любого другого дня, он вспоминал, что, прожив столько лет в Ленинграде, ни разу не зашел в Эрмитаж. А дворцы! Он был только в Гатчинском, в ноябре 1917 года, с отрядом красногвардейцев. Жаль, но он тогда был очень занят и не успел как следует посмотреть дворец. А ведь этот был не из лучших!..
Матвей Ионыч, заспанный и полуголый, похожий на циркового медведя в штанах, открыл ему.
— Ну, здравствуй! — сказал Лев Иваныч.
Минуты две спустя Матвей Ионыч догадался, что и ему нужно бы сказать «здравствуй». Он, впрочем, не потерял этого времени даром. Мигом отняв у Льва Иваныча чемодан, он бережно поставил его на пол, а когда Лев Иваныч взял чемодан, чтобы отнести его в комнату, опять отнял и, не сказав ни слова, опять поставил на пол.
Лев Иваныч засмеялся и обнял его.
Та же огромная трубка, единственная, из которой Матвей Ионыч не курил, висела над рабочим столом, те же резные полочки на стенах, и над полочками — те же пейзажи.
За два года одна только эта «маячная башня» не переменилась — так показалось Льву Иванычу, только что проехавшему весь Советский Союз. Но сам хозяин стал еще страшнее и добрее, чем прежде. И еще молчаливее, если это было возможно.
— Ну, что у вас тут? Все в порядке? Ванька где? В институте?
Без сомнения, Лев Иваныч отвык от своего друга, иначе он не стал бы, пожалуй, задавать ему по четыре вопроса кряду. Матвей Ионыч набрал воздуху в грудь, моргая открыл рот, но ничего не сказал.
— А ты как? Все работаешь?
Матвей Ионыч кивнул.
— Там же? Да ты хоть бы трубку взял, — с досадой сказал Лев Иваныч, — а то и слова от тебя не добьешься!
И точно, с трубкой дело пошло веселее. Откашливаясь, заменяя некоторые слова сильным движением бровей, а в трудных местах налегая на трубку, Матвей Ионыч доложил о состоянии вверенного ему имущества и команды — точно так же, как он это делал, служа на маяках. Он и о научных занятиях Карташихина рассказал, но тут несколько сократил, так что Лев Иваныч не понял.
Потом Матвей Ионыч ушел на электростанцию, и он остался один в квартире. Он зашел к себе, потом к Ване. Маленький, сильно загорелый, с выгоревшими усами и бровями, он стоял посредине комнаты, двигая
Только портрет доктора Карташихина остался на прежнем месте, но и тот, кажется, смотрел на все, что происходило в этой комнате, снисходительнее, чем прежде.
Лев Иваныч привстал на цыпочки.
— Сколько было бы ему лет теперь?
И он вздохнул, подсчитав, что доктору шел бы теперь пятьдесят восьмой. Как бы он радовался, глядя на сына!
— Хороший, — пробормотал он, сам не зная о ком, о докторе или о Ване, и вернулся к себе.
Он сел у телефона, и больше получаса одни только восклицания раздавались — такие громкие, что собака вздрагивала и начинала лаять.
Повесив трубку, он прошел к Матвею Ионычу за табаком. В это время послышался стук дверей, торопливые шаги в передней — это забежал домой перед похоронами Бауэра Карташихин…
Вернувшись во втором часу ночи (когда его и ждать перестали), он прежде всего повторил свою просьбу.
— Лев Иваныч, очень серьезно, — взволнованно сказал он. — Оказывается, эта история гораздо сложнее, чем я думал. Трубачевскому досталось мимоходом. На самом деле…
Он немного смутился, заметив, что Лев Иваныч закрыл один глаз, а другим загадочно посмотрел на Матвея.
— Ну, ну…
Карташихин засмеялся.
— Все понимаю, — быстро сказал он. — Матвей Ионыч рассказал вам о Машеньке. Самого главного он, впрочем, не знает. Я женюсь… Налейте-ка мне чаю.
И, не дожидаясь чая, он принялся набивать себе рот армянским печеньем, которое Лев Иваныч в подарок Виленкину привез из Н-ска.
Глава седьмая
Неворожин открыл глаза. День начинался. Мысленно он пробежал его до конца. Продажа бумаг, разговор с Дмитрием, с антикварами, деньги. Стоило для этого… Уж лучше, пожалуй… Но деньги!
Он плохо спал. Простыня сползла, и кожаный глянцевитый диван всю ночь холодил то руки, то ноги… Холодно и душно. Слишком много книг. И пыль тлеет на радиаторах.
Он решил ограничиться тремя упражнениями — сегодня не до гимнастики. Но, лежа на ковре и по очереди поднимая ноги, он вдруг вспомнил свой сон и, забывшись, невольно проделал до конца все восемь движений. Ему приснилось, что он съел голову — мужскую, с усами.
— Пожалуй, Фрейд сказал бы, что это зависть, — подумал он, усмехнувшись.
С вечера он заметил под диваном ночные туфли; теперь он достал и серьезно осмотрел их. Задники немного помяты. Он примерил. Странно, Сергей Иваныч был головою выше, а туфли впору. Маленькие ноги!