Избранное

Сигурдссон Оулавюр Йоуханн

— Завтра.

— Покажи мне свою каюту, — попросил я. — Где стоит ваш траулер?

Он покачал головой.

— Не хочу я заходить на эту лохань, ведь на берегу у меня осталось всего несколько часов!

— А что делать в порту?

Он отвел глаза в сторону.

— Гулять!

Несмотря на его чуть небрежные интонации, я уже не сомневался, что мой друг чем-то опечален. Он плавает в Англию, подумалось мне, и никто не может поручиться за его жизнь. Мы миновали здание Пароходной компании и молча остановились на пирсе неподалеку от тусклого фонаря. Здесь я уже не мог не спросить моего друга, как он собирается гулять.

Переминаясь с ноги на ногу, он откашлялся, но не сказал ни слова.

—

Разве ты не говорил, что собираешься гулять? — повторил я.

— Говорил! — Мюнди поколебался и раскрыл передо мною ладонь.

Я отлично видел, что в ней были два золотых кольца и три разные фотографии девушки с пухлыми щеками, дочери крестьянина из Южной Исландии, его невесты. Моя голова, как обычно, работала слишком медленно, а когда я наконец понял причину странного поведения друга и хотел было отговорить его, упросить пощадить кольца и фотографии, все это уже летело в ночную тьму.

— Мюнди! — вскрикнул я, вконец растерявшись. — Что ты наделал!

— Так ей и надо, — проговорил он дрожащим голосом, вытащил из-за пазухи полную бутылку, отвернул жестяной колпачок и сделал несколько глотков — как мне показалось, довольно неосторожно.

— Джин, — закашлявшись, пояснил он, вытер горлышко и предложил мне. — Помогает.

Немного погодя он выложил мне все как на духу. У него больше не было невесты. Она изменила, швырнула ему кольцо и на прощание обозвала раззявой. Когда он в последний раз был на берегу, она вела себя несколько странно, но ему даже в голову не приходило, что она связалась с англичанином, спуталась с каким-то чертом в погонах и принимала от него подарки. Но когда она швырнула ему кольцо и обругала раззявой, он заметил разные вещички и безделушки, в том числе огромную коробку конфет и подозрительный шоколад. Вдобавок она откровенно дала ему понять, что зимой выходит замуж, а весной переселяется в Англию. Ее имя, наверное, появится на странице «Моргюнбладид» среди сообщений о свадьбах. Что скажут ребята с траулера, домашние в Дьюпифьёрдюре? Ведь он показывал им ее фото! А Лина из Литлибайра или Катрин из Камбхуса? Эти не преминут позлорадствовать, услыхав такое.

Он стиснул зубы.

— Попадись мне на дороге эта сволочь в погонах, уж я пущу ей кровь!

Мы ходили взад и вперед по темной улице, останавливались на углу за пакгаузом и отхлебывали из бутылки. Решив хоть как-то утешить и подбодрить друга, я незаметно для себя начал рассказывать историю нашей с Кристин помолвки: дескать, и я прошел те же испытания, что и он, потерял с приходом англичан невесту, очаровательную, добрую и красивую, а имя ее вместе с именем какого-то солдата из Ливерпуля уже опубликовано в «Моргюнбладид».

— Да что ты? — перебил он. — Из Ливерпуля?

— Да.

— Она уже вышла за него?

— Официально нет. — Комок подкатил у меня к горлу.

Мюнди вздохнул и сочувственно выругался.

— Кок у нас на посудине, Гвендюр, — он в позапрошлом году был в Ливерпуле — говорит, город дрянь, народ тоже. На улицах одни недоноски, ничтожества. Нищета, туман да заводская гарь, под ногами грязь, дома грязные, все в копоти. Так, наверное, везде в Англии. Наши девчонки… нет, не знают они, что творят. Думают, будут жить припеваючи в чужой стране, где, того и гляди, все взлетит на воздух. Интересно, надолго ли им вскружили голову эти скоты, их тарабарский язык, весь этот сброд, городская вонь, сажа, грязища? Сам черт пожалел бы их на нашем месте. Что хотели, то и получили! Скатертью дорога!

Я только вздыхал.

— Скучаешь по ней? — спросил Мюнди.

Я промычал что-то о злой судьбе и жестоком мире, но Мюнди вдруг так оживился, что думать забыл о страданиях. И, махнув рукой, вселил в нас обоих мужество.

— Да черт с ними, пусть

веселятся себе как хотят, — сказал он, — от нас не убудет! Ни капли! Очень надо убиваться из-за каких-то девок, они же вели себя как последние шлюхи! Сами вешаются на солдат — и нас же еще называют раззявами!

Он опять двинулся за угол пакгауза, прибавил шагу и наказал себе и мне забыть их раз и навсегда, при встрече не здороваться, никогда не упоминать в разговоре, не думать и не говорить о них.

— Будь спокоен, они еще вспомнят о нас! Это уж точно!

Он шагнул в узкую щель за пакгаузом, в третий раз отвернул крышку, угостил меня, а потом хлебнул сам.

— Куришь, Палли?

— Иногда.

— Забудем их, и все, — сказал он, пока мы закуривали. — Ну как, не разобрало тебя?

— Нет.

— Вот и я тоже, ни в одном глазу. Тогда давай еще по глоточку.

— А не много будет? Ведь он крепкий.

— Много! — Мой друг был уверен, что сам бог велел нам освежиться. — Да что ты, Палли! Надо! — Он протянул мне бутылку. — Пошли сейчас в пивнушку, там и добавим!

Я соглашался на все, что он предлагал. Глотнул еще раз. А ведь покойная бабушка всегда повторяла, что спиртное можно употреблять лишь в аптекарских дозах, как камфарную микстуру. В противном случае оно становится опаснейшим ядом. Мы заглянули в одно из ближайших портовых заведений, но тут же выскочили обратно, так как увидели несколько тощих английских матросов, сидевших за пивом. Мы решили избегать мест, где могли встретить английских военных, в том числе и улиц, где эти бездельники (наверняка многие из Ливерпуля) прямо кишмя кишат. И в другой пивнушке яблоку негде было упасть. В третьей народу было мало, но зато такая вонь да грязь, что мы сбежали оттуда. Не помню уж, сколько мы ходили, но все же нашли подходящее местечко, чтобы добавить. Там-то, в уголке маленького кафе, мы наконец выпили. Обслуживала нас официантка в черном платье с маленьким белым фартучком. На счастье, все клиенты этого заведения, трое или четверо, как раз собирались уходить, когда мы вошли. Девушка принесла лимонад и сменила на столе пепельницу, мой друг тайком вытащил бутылку, выждал момент и плеснул в стаканы.

— За тебя, Палли! — сказал он вполголоса.

— За тебя, Мюнди! — прошептал я.

— Забыть — и не говорить о них никогда.

— Да.

— Плохо только в аду, — сказал он, — а нас нечего жалеть!

— Верно.

— Ну как, разбирает? — спросил он, когда тихая танцевальная мелодия наполнила зал. Не знаю, что это было — приемник или патефон. — Давай чокнемся!

По телу разлилось приятное тепло, словно я попал в объятия самого солнца. Мне чудилось, будто мы дома, в Дьюпифьёрдюре. Я вспомнил, как Мюнди запускал змея и ловил подкаменщиков, а он — как я катался на стареньком велосипеде и играл на двухрядной губной гармошке — подарке покойной бабушки на рождество, прекрасный инструмент.

— Помнишь, ты потерял ее, а я нашел!

Не успели мы оглянуться, как оба, улегшись на стол, принялись соревноваться, кто больше вспомнит из наших общих детских похождений. Говорили о походах за моллюсками, о том, как лазили по рифам, разглядывая диковинные гнезда редких птиц, о волнорезе, о свечении моря, о славных битвах на мечах из толстых водорослей, о том, как гребли лунными ночами на пароме с сильной течью. Я видел берег Дьюпифьёрдюра в отлив, то каменистый, то песчаный, видел чаек, крачек и сорок, мог чуть ли не коснуться морских желудей на камнях, чувствовал бодрящий соленый запах водорослей. Этот берег, наверное, заслужил, чтобы мы выпили за него, а потом и за родных — храни их господь! — за дома, сараи и амбары, за лодки, сушилки для рыбы, причалы, огороды, заборы и веревки для белья. Не забыли мы и острого на язык умельца кузнеца.