Избранное
Шрифт:
— Еще лимонада!
Мы выпили, закурили и, налегая грудью на стол, снова вернулись к общей теме — Дьюпифьёрдюру и его обитателям. Картина фьорда и деревушки была все же не так отчетлива, как хотелось бы, да и люди не казались такими близкими, как несколько минут назад. Теплый свет в душе стал другим, вернее, быстро менялся. Волшебное солнце больше не сияло, его закрыла туча, которая все темнела и разрасталась, — действительность. Старым историям о Йоуакиме и его жене было уже не под силу ни развеять ее, ни прогнать. Эта туча надвигалась на меня, черная
— Наливай! — скомандовал друг детства. — К черту все!
— Прямой дорогой!
Потом мне загорелось растолковать ему, кто мы такие есть, поскольку сказано было еще не все.
— Мы с тобой одинокие людишки, несчастная деревенщина, жалкие наклюкавшиеся провинциалы, раздавленные железной пятой судьбы, потерявшие с приходом англичан девчонок, и ведь рога нам наставил не кто иной, как Британская империя.
— Вот и вози этим гадам рыбу! Того гляди пойдешь ко дну!
Растроганный, я попросил его уйти с траулера: дескать, он не должен подвергать себя смертельной опасности, нужно найти работу здесь.
— Что? Уйти с посудины?
Мюнди потянулся за бутылкой и спросил, в своем ли я уме. Этого еще не хватало — уйти с посудины! Или я думаю, что на берегу он протянет дольше, чем на море? От судьбы не уйдешь.
— Убивают лишь однажды. Кому-то плавать все равно надо, — сказал он, плеснув в стакан. — Покажем, на что мы способны, нас мало, но ребята мы крепкие!
Его мужество восхитило меня. Я покорно пил большими глотками и немного погодя уже забыл и о его мужественном бесстрашии, и о немецких подлодках. Туча все наползала, разрасталась, пухла, чернела, и я, не в силах сдержаться, начал корить себя, но во множественном числе, твердя, что мы, мол, слабаки.
Мюнди еще больше навалился на стол, не понимая, о чем это я.
— Жалкие мы людишки, — говорил я. — Так оно и есть, иначе наши девчонки не спутались бы с англичанами.
— Чего это ты?
— А что мы сделали, чтобы помешать этому? — вопрошал я. — Как мы к ним относились? Разве мы были внимательными, вежливыми? Развлекали их? Были им опорой? Дали им две комнаты, кухню, мебель, брачное ложе? Разве они могли рассчитывать, что мы прокормим семью?
Тут он треснул кулаком по столу: мол, чего это я там плету? Да еще смею называть его слабаком?
Я не сразу понял, в чем дело. А Мюнди вдруг набычился. Как? Я посмел назвать его слабаком? Обвинить в том, что он не способен прокормить семью?
Я клятвенно заверил, что имел в виду совсем другое.
— Врешь!
— Нет, Мюнди, нет, друг мой, — отчаянно уверял я, умоляя простить меня, если что не так. Дескать, это все обо мне, а не о нем.
Скинув пальто и куртку, он согнул руку, сжал кулак и велел мне пощупать мускулы.
Раздался смех. Мы уже не были одни в кафе — поодаль за чашкой кофе сидели несколько парней. Они смотрели в наш угол и внимательно прислушивались. Я совсем не заметил, когда они вошли. Как ни странно, их присутствие и смех были мне глубоко безразличны.
— Щупай! — приказывал он.
Я послушно коснулся каменных мускулов.
— Ну что, слабак?
— Нет, Мюнди.
— Разве я не мог бы прокормить нашу с Гунной семью?
— Мог бы, Мюнди, большую-пребольшую.
— Что ж ты молол?
— Ах, Мюнди, да ведь это недоразумение!
Он угомонился так же быстро, как и завелся, надел куртку, положил пальто на колени, велел налить еще и стал напевать веселую песенку, выученную на траулере:
У сини морской я увидел тебя И понял, о Магга: ты — счастье. Ты дом мой и тело согреешь, любя, И все утолишь мои страсти.За спиной опять фыркнули. Мюнди оглянулся. Вид парней не понравился ему, и он разразился угрозами:
— Какого черта эти сопляки корчат из себя? Зубы скалят? Или их давно не били?
Радости как не бывало. Волшебное солнце затянулось тучами. Когда официантка сама, без приглашения, подошла к нашему столу, я (несмотря на бабушкины нравоучения) готов был припасть к ее груди и поведать, что англичане увели у меня невесту, а с нею и смысл жизни на этой пылинке во Вселенной. Но девушка была не склонна жалеть меня или утешать на своей груди, наоборот — попросила убраться подобру-поздорову и не затевать скандалов, в противном случае она вызовет полицию.
Мюнди встретил ее заявление в штыки. Он не только не желал покинуть кафе, но был полон решимости помериться силами с этими хихикающими сухопутными крысами, доказать им, что он отнюдь не слабак.
— Хватит ли у них смелости пощупать мои мускулы?
— Брось, Мюнди, — уговаривал я, — идем.
— Что они смеются? — спросил он. — Чего им надо?
— Они просто пьют кофе, — сказал я, пытаясь надеть на него пальто, и все твердил, что парни эти не сделали нам ничего дурного, смеются они беззлобно, и вовсе не над нами. Я повторял все это, пока мы не вышли на улицу и не побрели, шатаясь, прочь, как жалкие провинциалы, рогоносцы из Дьюпифьёрдюра.
— Палли! Куда мы теперь?
— Не знаю.
— Провались все к чертям!
— Точно.
— Надо принять чего-нибудь покрепче! Так этим девицам и надо!
— Им наплевать на нас! — сказал я и вдруг почувствовал, что либо с ногами происходит нечто странное, либо по тротуару пробегает какая-то зыбь, так как он уплывал из-под нас, словно тонкий лед.
— Наплевать? — Мюнди несколькими большими глотками опорожнил бутылку и с проклятиями швырнул ее за ограду темного сада, тут же вытащил из-за пазухи другую, непочатую, отвернул крышку и протянул мне. — Пей, Палли, не раскисай! Возьми себя в руки! Сегодня мы отомстим за себя, набьем рожи англичанам, покажем этим наглым бабникам, этим вшивым ублюдкам, что никакие мы не слабаки!