Избранное
Шрифт:
— Милый, ты меня не слушаешь?
— Что?
— У нас дома все в восторге от «Светоча».
— Ага.
— Да, но…
— Что «но»?
— Папа не понимает, почему тебе так мало платят.
Я вздрогнул.
— Он говорит, ты должен или потребовать прибавки, или уйти на хорошую должность.
Я в замешательстве молчал.
— Он говорит, ты должен потребовать триста пятьдесят в месяц.
Голова пошла у меня кругом. Триста пятьдесят!
— Он говорит, тебе надо вступить в партию.
— В какую?
— В Народную.
Я ничего не ответил.
— Если вступишь в партию, может быть, станешь государственным служащим. Как папа.
Мне стало как-то неприятно,
— Не вступлю я ни в какую партию!
Конечно, так она папе и сказала. Она ответила, что никогда я не стану агитировать на выборах, вербовать избирателей, я не такой, как он, я другой. Она спросила, почему он всего лишь дворник, он ведь знаком с этим Аурдни Аурднасоном, который неофициально все может устроить. Она сказала, что если я не вступлю в партию, то все равно выбьюсь в люди, я способен на большее, чем быть дворником…
Старик за стенкой снова завопил: он хочет слушать по радио лекцию, пусть жена замолкнет, а дочка перестанет мяукать. Шарканье в комнате молодых супругов прекратилось — невестка остановилась у окна: в такой ветер народу на Хабнарстрайти, наверное, почти нет, глядишь, Вильхьяульмюр вернется трезвым.
Кристин вздохнула.
— Папа на меня совсем не сердится, — продолжала она. — Ты не представляешь себе, как он любит нас, своих детей. Он только очень властный — и хитрый. Говорит и говорит, а мама все поддакивает и поддакивает. Даже когда газеты читает — и то говорит.
Она посмотрела на меня, стиснула мою руку, прижалась.
— Милый, почему ты такой грустный?
Нет, я уже не грущу, в груди у меня потеплело, взгляд ее согревает меня словно солнце. Боже, она любит меня, несмотря на мою бедность, ходит ко мне вопреки возражениям родителей, в любую погоду поднимается одна по Сваубнисгата, вносит весенние краски и утренние звуки в эту неуютную клетушку. Вдруг все пути открылись передо мной: я оправдаю доверие невесты, покажу этому ее папаше, на что способен, еще весной добьюсь от Вальтоура прибавки, а летом, бог даст, отправлюсь на лов сельди и заработаю кучу денег.
Нет, я уже не грущу. Я забыл про морскую болезнь, не слышу шарканья за стеной.
— Любимая, — лепечу я, — спасибо тебе за то, что ты пришла в такую непогоду.
И прошел вечер.
Прошли вечера.
Я всегда провожал Кристин до перекрестка у ее дома. Мы прощались за руку. Она не позволяла провожать ее до парадной: если нас увидят вместе, ее задразнят дома, особенно Гюгга, она никогда до нее не ложится и вечно подсматривает, дурочка, маленькая еще, недавно конфирмовалась. После этих встреч меня частенько ждала работа — либо дома, либо в редакции «Светоча». Порой кровь еще долго бурлила во мне, и, вместо того чтобы биться над переводом датской любовной новеллы или править корректуру, я думал о Кристин и ее ласках, снова превращался в электромотор, вскакивал, тупо глядел в окно, снова садился, пытался сосредоточиться, но ничего у меня не выходило. Случалось, я как одержимый работал допоздна, затем рвал в клочья «Родной очаг» или «Семейный журнал», мстя… даже не знаю кому или чему, скорее всего, всем и всему, в том числе и тем жизненным правилам, которые внушила мне покойная бабушка. Случалось, я ощущал только усталость, пустоту и грусть. Я ложился, поворачивался к стене и засыпал. Сплошь и рядом, однако, сон был тревожным из-за того, что кровь продолжала бурлить. Мне снилась Кристин, и в снах
За стенкой ссорились, плакали, стонали и любили друг друга.
Личная жизнь незаметного журналиста на северной окраине мира — что она на фоне тех ужасных событий, которые происходили ранней весной 1940 года? Мысль об уничтожении и смерти, о том, что сбрасываются бомбы на невинные жертвы — женщин, детей и стариков, что сжигаются города, идут на дно суда, люди мучают, пытают, убивают друг друга, — эта мысль гвоздем засела у меня в сознании, все больше и больше овладевала моими чувствами. Мне было не до сияющего небосвода и готовых вот-вот лопнуть почек на деревьях. Тень насилия и порабощения придвигалась все ближе: немецкая армия, щелкнув пастью, за один день проглотила Данию. Шли бои в Норвегии.
— Может быть, им удастся выгнать немцев? — спросил я шефа.
Вальтоур, непривычно хмурый и беспокойный, просматривал газеты, жуя спичку и поминутно сплевывая щепочки.
— Выгнать немцев? Да что ты, милый! — резко ответил он. — По-твоему, у немцев оружие игрушечное?
— Неужели нет на свете справедливости?
— Справедливости? В войне-то? Господи, какой ты ребенок!
— Шведы и англичане должны помочь норвежцам.
Вальтоур покачал головой.
— Англичане в лучшем случае пошлют им несколько ржавых винтовок и сердечный привет, а шведы благодарят судьбу, что могут наживаться на своей стали. Норвежских парней всех поубивают, всех уложат за несколько дней.
Мне не хотелось верить этим мрачным прогнозам, но шеф пожал плечами и, выплюнув щепочку, произнес:
— Как бы до нас скоро очередь не дошла!
У меня мороз пробежал по коже.
— Да ты что!
— Исландия — прекрасная морская база. У нас тут полным-полно немцев, нацистов и разных подонков, которые спят и видят это. Кое-кто вчера просто сиял от радости. Тебе, брат, повезло, что ты никогда не состоял в коммунистической партии. Тебя-то не посадят!
Открылась дверь, и вошел Эйнар — Эйнар Пьетюрссон, Сокрон из Рейкьявика.
— Guten Tag! [69] — улыбаясь, сказал он.
Меня это порядком удивило, я и не подозревал, что мой коллега знает немецкий.
— Добрый день, — буркнул я, не поднимая глаз от корректуры.
Вальтоур вдруг побелел.
— Быстро действуют, а? — заметил Эйнар.
— Кто? — спросил я.
— Немцы!
Вальтоур поднял взгляд и плюнул. Спичка, которую он жевал, пересекла всю редакцию, словно выпущенная из ружья, и пролетела подозрительно близко от носа Эйнара, но тот и глазом не моргнул. Он был так возбужден, что не обратил на выходку шефа никакого внимания, и продолжал:
69
Добрый день! (нем.).
— Отлично работают!
— Что ты называешь отличной работой?
— Мигом две страны оккупировали. Война через месяц кончится!
— Гарантируешь?
— Как пить дать! Немцы вовсю развернулись!
Мнlb не хотелось ссориться с коллегой, человеком воспитанным и уважаемым, хотя, на мой взгляд, судьбы мира были ему так же неведомы, как и мне. Я перевел разговор на другую тему:
— Слушай, ты читал статью этого учителя?
Эйнар сделал вид, что не понял: