Избранное
Шрифт:
— Взаимопомощь садоводов? Вот забавно! — воскликнула Бернарда Прива-Любас.
— Идемте к коммунистам, — решила Натали.
Нобле повернулся к Филиппу:
— Пожалуй, для вас это не совсем подходящее место…
Филиппа очень удивило неожиданное возражение Почтительного. Он сухо заметил:
— Может быть, мне представится наконец случай встретиться хоть там с моими рабочими.
— А вы не хотите пойти с нами? — спросила Бернарда у дочери господина Нобле.
Мари-Луиза Нобле, девица в лыжных брюках, слушала разговор, не проронив ни слова. Вид у нее был угрюмый.
— Я нигде не бываю
Нобле решил сопровождать молодых людей. «А то, пожалуй, хлопот с ними не оберешься», — подумал он.
Оркестр расположился на маленькой сцене, где иногда ставились спектакли силами двух любительских трупп: «Общества содействия светской школе» и «Патронажа св. Иосифа». В тот вечер над сценой, во всю ее длину, был протянут плакат: «Единство действий в борьбе за мир и требования трудящихся».
Был киоск, где продавали книги и брошюры, был буфет, в котором активисты исполняли обязанности официантов. За порядком наблюдали специально выделенные молодые люди, стоявшие у входа в зал и на маленькой площади у подъезда. В буфете за столом, украшенным красными гвоздиками, на почетном месте сидел в окружении членов комитета секции и их семей рабочий Кювро, герой большой забастовки 1924 года, в настоящее время председатель фракции коммунистов в муниципальном совете Клюзо, где они составляли меньшинство.
Появление внука «великого Летурно» и Нобле не вызвало особого удивления. В первые годы после Освобождения почти вся городская верхушка бывала на праздниках, которые устраивались коммунистами. Тогда в моде были благотворительные базары на американский лад — продажа с аукциона. Владелец скобяной лавки, фамилия которого неизменно возглавляла список реакционных кандидатов на муниципальных выборах, каждый год жертвовал для аукциона старинное кресло стиля Людовика XV и сам же выкупал его на торгах, набавляя одну тысячную кредитку за другой. Он перестал бывать на этих праздниках лишь после того, как в результате блока реакционных партий коммунисты департамента лишились депутатских мест в Национальном собрании. Но в апреле 195… года еще не все мосты между противными сторонами были сожжены, и предполагалось, что сам мэр, радикал-социалист, пожалует на бал около полуночи и чокнется с рабочим Кювро.
Филипп Летурно и его спутники сели недалеко от оркестра — Филипп между двумя своими дамами, лицом к залу, а Нобле напротив них, спиной к публике.
Как только я показался в зале, меня усадили за стол, украшенный красными гвоздиками. Я прислушивался к разговорам. Речь шла о Филиппе Летурно. Кювро — «рабочий Кювро», как его звали во всех окрестных промышленных городах, — старик лет семидесяти, говорил:
— Франсуа Летурно никогда не пришел бы на бал к рабочим. Но уж если бы пришел, то, конечно, без галстука бы не явился.
Филипп Летурно был без пиджака, в пуловере, какие носят велосипедисты на гонках или спортсмены-лыжники.
— Старик вел лютую борьбу против нас, но он нас не презирал, продолжал Кювро. — Он бы никогда не привел к нам потаскушек…
— У блондинки совершенно приличный вид, — возразила Раймонда Миньо, жена инспектора почтового ведомства. Ее муж был секретарем местной секции компартии, но она сама никогда не выражала
Бернарда Прива-Любас гладко зачесывала назад свои белесые волосы, не красилась, носила блузки и английский костюм строгого покроя. Тощая фигура, одинаково плоская спереди и сзади. Под сердитую руку Натали говорила про нее: «Линялая — как будто целый век простояла под проливным дождем».
— Блондинка вырядилась под мужчину, — заметил Кювро. — Видали мы таких в Лионе лет двадцать пять назад. Я бы свою дочь и близко не подпустил к такой девке.
— Ты же не знаешь ее, зачем так говорить? — запротестовал Миньо.
— Вот они каковы, твои товарищи! — сказала Раймонда. — Увидят какого-нибудь приличного человека и сейчас же наскажут про него всяких гадостей.
Миньо пожал плечами.
Кювро не сводил с Филиппа и его компании пронзительных, живых глаз, смотревших зорким взглядом из-под лохматых седеющих бровей.
— А этот малый, — продолжал он, — хоть и невежа, однако сразу видать породу Летурно. Ростом вон какой вымахал, но сырой, поди, слабогрудый. Помрет в санатории, как его папаша. А шея толстая, как у деда. Бычья шея. Такие в работе выносливы, будто быки в ярме, и вдруг сразу — хлоп! Старик Летурно так и не оправился после нашей забастовки двадцать четвертого года.
— Нет, что ни говорите, по-моему, он красавец, — воскликнула Раймонда Миньо. И, повернувшись к мужу, добавила: — Какая у него шея!.. Ну вот, знаешь, как в твоей книжке у этого, как его… Юпитера Олимпийского.
Миньо в негодовании встал и ушел от нас.
На другом конце стола молча сидела Пьеретта Амабль, «мадам Амабль молодая». Я даже хорошенько не разглядел ее черт — так меня поразили ее глаза, громадные черные глаза. «Не видать лица — одни глазищи», — говорили в Клюзо. Она сидела, сложив руки на коленях, держалась очень прямо, но свободно, так же как сидел в минуты отдыха ее дядя, мой сосед в деревне Гранж-о-Ван, похожий на королей Меровингов.
Миньо сходил узнать, сколько выручили в буфете и каков сбор в кассе: за входной билет с мужчин брали по сто франков, а с дам по пятьдесят. Вернувшись, он сел возле Пьеретты и занялся подсчетами.
— Ну, как дела? — спросила она.
— Плохо.
Сбор далеко еще не покрывал расходов за аренду помещения и оплату оркестра. А ведь бал устроили с целью поправить финансовые дела секции — у нее накопилось долгов на девяносто семь тысяч франков: федерации департамента — семьдесят пять тысяч и книготорговой фирме за брошюры и газеты — двадцать две тысячи.
— Да почему же это товарищи не идут? — с беспокойством говорил Миньо.
Всякий раз, как у секции случалась какая-либо неудача, Миньо лишался сна и аппетита.
Оркестр играл медленное, тягучее буги-вуги. Танцевали только три пары одни девушки. Иногда та, которая танцевала за кавалера, отодвигалась от своей партнерши, и она, сгибая колено, проскальзывала под ее поднятой рукой мягким, плавным движением, должно быть похожим на тот «малый реверанс», о котором писал герцог Сен-Симон.
У буфетной стойки толпились молчаливые молодые люди, уже взиравшие на мир посоловевшими глазами и чувствовавшие потребность опереться на плечо соседа; время от времени они «вкалывали еще» и передавали друг другу стаканы красного.