Избранное
Шрифт:
– А шиша не хочешь?
– Казаков с силой швырнул на стол финку, которую держал в руке.
Капитан Алмазов, словно статуя - гвардейского роста, плечистый, - сжав губы, смотрел на нас. Я спросил у него:
– Вы на какой машине пойдете?
– На четвертой.
– И я с вами.
– Красуешься, сукин сын! Вон из землянки!
Мы ждали. Я знал: генерал связывается с командующим и требует отмены решения. Только напрасно.
Прошло десять минут.
– Ждите меня здесь.
– Я пошел в генеральскую землянку.
Казаков, опустив голову, не глядя, сказал:
–
– Нужны две полные роты, взвод автоматчиков, одна иптаповская батарея.
– Какого черта торчите перед глазами? Идите, идите!…
* * *
Марш начался в два часа тридцать минут. Никогда не пойму, как можно было пройти по узкой дамбе этим мощным орудиям на собственном ходу и на большой скорости. Я находился в состоянии человека, летящего в пропасть и не знающего, что: его там ждет: спасительная вода или хаос вулканических пооод…
Потерял счет времени. Казалось, шли мы целую вечность, только потом узнал, что одолели дамбу за какие-нибудь девятнадцать - двадцать минут. Алмазов орал, ругался. Самоходка то качалась из стороны в сторону, то прыгала по-козлиному.
– Ур-ра! Вперед, ур-ра!!!
Я увидел угол кирпичного здания, потом промелькнула маятником качающаяся доска с надписью: «Batiсa». Самоходка подняла передок. Куда-то проваливаясь, я ударился обо что-то, и весь грохот боя как ножом срезали…
…Качается низко над головой полуовальная крыша с горящей лампочкой посередине. Я лежу на носилках, рядом усталый, небритый мужчина в белом халате и шинели, накинутой на плечи. Подремывает.
– Где я?
Фельдшер шевелит губами, глядя на меня.
– Громче!
Он широко раскрывает рот, наклоняется ко мне, но я ничего не слышу - ни его голоса, ни шума мотора, хотя понимаю, что меня куда-то везут и санитарную машину подбрасывает на ухабах.
– Напишите!
Фельдшер закивал головой, из планшета вытащил блокнот, быстро что-то написал карандашом, подал мне. «Вы легко ранены и контужены».
– Станцию взяли? Где наши, на высоте?
Отрицательно покачал головой, но руками изобразил обхват, а потом все перечеркнул пальцем.
– Хана фрицам!
– понял я по движению его губ. Он приложил палец к ним, как делают матери, укладывая спать малышей, требуя молчания и тишины.
40
Занесенный снегом фольварк из красного кирпича, с башней, возвышающейся над сосновым бором, удобно стоял на краю плато, глядя окнами на простор Печского угольного бассейна с терриконами, меж которыми застоялась дымная пелена, не пробиваемая слабеньким зимним солнцем. Ветер с той стороны приносил сырой угарный дух. От налета угольной пыли тускнело оконное стекло в моей роскошной, с рогатым светильником и охотничьими трофеями на стенах палате. Словно наступали сумерки. К счастью, чаще набрасывались северо-восточные ветры, приносившие яркость дню, прохладу звездным
Я жил в тишине и ее боялся. Со страшной медлительностью тащилось время. Засунув руки в карманы шинели, до бровей напялив ушанку, сидел, уединившись, под башенными часами - там было нечто похожее на нишу. Глядел на дали, зачастую ни о чем не думая, никого не вспоминая. Из сомнамбулического состояния выходил лишь тогда, когда распахивались ворота армейского госпиталя и на площадке у парадного входа останавливались санитарные машины.
Выносили раненых. Я ничего не слышал, но всем своим существом хотел понять, что происходит на переднем крае.
Поступали, как правило, с осколочными ранениями, - значит, фронт не двигался, но жил активно и артиллерийская дуэль не смолкала.
В тишине ушел в небытие декабрь, наступил новый год, сорок пятый. Мы встречали его с елкой в большом парадном зале. Я, со всеми вместе осушив бокал трофейной шипучки, забился в уголок и смотрел, как веселилась молодежь. Сестры-красавицы и выздоравливающие кружились в вальсе под аккордеон.
Незаметно ушел в палату, пробовал читать. Не читалось. Думал о том, где сейчас мои близкие, друзья, боевые товарищи. Вошел капитан, лечащий врач, с двумя полными бокалами. Подал мне записку: «С Новым годом, товарищ полковник. Мой подарок: вы будете слышать! Медленно, но верно слух возвратится к вам - таково заключение фронтового профессора-ларинголога. Поздравляю».
Утром солдат на мотоцикле доставил мне пакет и посылку. Военный совет поздравлял с Новым годом. В посылке - коньяк, папиросы, носовые платки и… шпоры. Улыбнулся - это от генерала Валовнча.
Шел последний день января. Проснулся, как обычно, в семь утра, побрился, умылся. Вышел из палаты и… замер: издалека, очень издалека, будто сквозь ватные тампоны, пробивались удары набата: бом, бом… Сердце запрыгало. Приставил ладони к ушам, стало громче: бом! бом! бом!
– Капитан! Капитан!
– Я в три прыжка одолел лестницу, ведущую на второй этаж.
– Капитан! Я слышу! Слышу, я слышу… Товарищи, я слышу!…
Раненые, окружив меня, улыбались. Я обнимал всех… Слух исподволь возвращался. Часами из расстроенного фортепиано я выколачивал звуки. От зимнего низкого солнца пылали окна фольварка, мороз накрепко сковал землю, на соснах лихо разгуливали белки. На макушке дерева каркала ворона.
– Громче, проклятая!
Я упивался музыкой человеческого голоса, приставал к раненым, просил, требовал рассказать что-нибудь о себе.
В конце февраля госпиталь начал свертываться. Многих уже эвакуировали в глубокий фронтовой тыл. Я пошел к врачу:
– Когда выпишете, доктор?
– Выдержка, выдержка, Константин Николаевич.
– Вы готовитесь к эвакуации. Куда?
Он махнул рукой на запад.
Эвакуация продолжалась. Утром подошла машина, из нее выпрыгнула женщина… Хочу окликнуть ее, а голоса от волнения нет. Скатываюсь вниз и застываю у парадной двери.
– Галина!
Она бросила узел в машину, обернулась:
– Я!
Незнакомая женщина удивленно смотрела на меня.
– Простите…
Ее глаза блеснули из-под спутанных волос.