Избранное
Шрифт:
Все меньше звуков доносилось к нам в открытое окно. Умолкли трамвайные звонки. Где-то недалеко поскуливала собачонка. Васильев задышал часто, натужно - уснул? Ночная прохлада выстудила палату. Я тихо прикрыл окно.
– Ты чего не спишь?
– спросил Васильев.
– Не получается…
– Ночь теперь для сна. Тебе жизнь отмерила время - еще не раз собственное сердце руками ощупаешь!
– Он повернулся лицом к стене и вскоре уснул.
А меня память увела в далекую маленькую комнатенку на окраине Краснодара, к
* * *
…Шли дни. Они были то солнечными, то дождливыми. Мы с Васильевым больше молчали, но иногда, под настроение, он рассказывал что-нибудь о своей жизни, и эти рассказы немолодого опытного человека - ему уже под пятьдесят - были так необходимы мне!…
Только что прошел грозовой дождь. Стою у окна, смотрю на дерево с подрагивающими еще глянцевыми листочками сердцевидной формы - молодая липка. Говорят, такой формы листья излечивают сердечные заболевания, а почкообразные - почечные. Интересно, какими лечат наши легкие? Только все это сказки…
Солнечный луч заглянул в палату.
– Павел Николаевич, лето!
Васильев открыл глаза:
– Да. Как я ждал его - и вот опоздал…
– Ну что вы?
Он сел, опустив отекшие ноги, потер бледной рукой горло.
– Задыхаюсь. У меня в легких четыре дырки, да и возраст… Ты посмотри на окна - бойницы. Выходи скорей из этих стен, Тимаков. Там началась другая жизнь. Иди скорей. А я тебе, по-хорошему позавидую. Ты молод: одолеешь, поживешь, повидаешь, поборешься еще!…
Откуда- то издалека доносилась музыка. Духовой оркестр играл военный марш.
Поживу ли? Чувствую себя таким изношенным… В партизанском лесу любил оставаться один на один с ночью, слушать шум говорливой горной реки, смотреть на звездный небосвод, на смутные очертания гор. Мечтал: кончится война, дотяну я до седин и приду сюда, к верховью Донги, к подножию Басман-горы. Там, где под ветром шумит молодая роща, поднимутся папаши-дубы, а где сейчас стоят молодые сосенки, устилая землю смолистыми иглами, вырастет большой лес. Только древний Басман по-прежнему никому не уступит высоты своей, своего величия. И я побреду по тропе, охватывающей с юга его могучую каменную грудь…
– А я думала, вы спите. Стучу - не отвечаете.
– Вера прошла прямо к тумбочке, положила на нижнюю полку сверток, встала за спинкой кровати.
– Что там, в городе?
– К параду Победы готовятся.
– Наших не встречала?
– Не пришлось…
– Как дома?
– Как обычно. Наташка здорова. Все стены комнаты разрисовала красным карандашом. А как ты?
– Все в порядке.
– Знаешь, Костя, Наташка покоя не дает, рвется к тебе. Уж и не
– Чего же ты не знаешь - к нам опасно…
– Так я про это и толкую матери, а они обе к тебе хотят - что малая, что старая.
– Ты иди, а то на поезд опоздаешь.
– Да, они сейчас редко ходят.
Дверь за Верой закрылась. В палате тихо-тихо. Васильев, наверное, уснул…
– Кто она тебе?
Я вздрогнул от неожиданности.
– Ну, жена…
– Почему «ну»?
– Сам не знаю…
– Вот те раз! Не любишь? А любил кого? Где она?
– Не надо, Павел Николаевич…
– Как знаешь. Только это не жизнь, а одна проволочка:
– У меня дочь.
– Что же это у вас так получается?
– Так сложились обстоятельства…
– Ну, милый мой, война - вот это обстоятельства. А в любви человек властен над ними. И не дай бог, если обстоятельства становятся сильнее тебя. Тогда ты и сам не обретешь и другим не дашь, может быть, самого главного в жизни!…
Музыка гремела где-то рядом, наверное на площади Коммуны; слышны строевые команды. А мелкий дождик все сыпал и сыпал. Влажные кумачовые флажки нависали над трамвайными линиями Божедомки - они виднелись за гранитной спиной Достоевского.
В день парада нас угостили роскошным завтраком, потом мы собрались в Ленинском уголке, слушали по радио голос Левитана, бой часов на Спасской башне, цокот копыт по мостовой, встречный марш и рапорт командующего парадом маршалу Жукову.
После обеда в палату вбежал санитар:
– Кто будет полковник товарищ Тимаков?
– Я.
– К вам пришли жена с дочуркой. Ждут в Ленинском уголке.
– Пустили сюда ребенка?
– Да они за окном. Вы халат, халат накиньте, окно там открою.
Прижавшись к матери, худенькая, росленькая девчушка, задрав белую головку, смущенно смотрела на меня. Моя, моя, моя… Все-все мое - даже чуть заметная ямочка на подбородке…
– Здравствуй, Наташенька!
– А ты мой папа?
– Твой, твой, а чей же?
– Войны нет, а ты домой к бабушке не приходишь!
– Я рану лечу.
– Тебя - автоматом?
– Полковник, немедленно в палату!
– Дежурный по госпиталю решительно закрывает окно.
– Там моя дочурка!
– Все понимаю, но в палату, в палату.
– Он чуть ли не силой выталкивает меня из комнаты.
В коридоре никого не было. Я бросился бегом к входной двери. Дежурный санитар, пожилой солдат в белом халате, остановил меня:
– Далече, товарищ больной?
– На свет божий!
– Никак нельзя! Наше медицинское дело только начинается. Главный сказал: шла война - на нервах держались, пришла тишина - с ног валятся. Человек не железный, подковать его заново надо, жизнь требует!
– Философ ты, однако. На каком фронте воевал?
– Ты лучше в палату ступай, а то и тебе и мне - под микитки.