Избранное
Шрифт:
Потом они сидели за столом, ели. Тянули портвейн. Затем наступила пора фруктов и чая с семейным пирогом, время сохранившихся тоненьких чашечек с пасторальным сюжетом, а заварной чайник был целый и чистый. Откусив пирог, он застонал, возведя очи горе, дожевал откушенное и, вскочив, галантно попросил ручку, поцеловал. Вдруг она заметила на его глазах слезы и с дрогнувшим сердцем погладила склоненную седую голову, подумав, что двойник-хомячок нашел себе нужную женщину, «уматерил» ее. Впрочем, сейчас она ничего против не имела.
Остаток отпуска они провели в лени и праздности, в редкие солнечные дни ходили гулять в парк, катались на пруду на лодке, загорали.
Отпуск кончился, настали будни, работа, но вечера были их. Она возвращалась раньше, готовила, освежала щеткой пол, накрывала ужин. Оглядывала придирчиво комнату, не нарушает ли случайная мелочь колыхания гармонии, убирала с телевизора брошенную квитанцию, поправляла низко висящий над столом абажур в ей одной понятном стоянии рисунка на ткани. Ждала. Если шаги его почему-либо начинали звучать на десять — пятнадцать минут позже, она томилась сердцем, наращивая накал тревоги с каждой уходившей минутой, кидалась на звук ключа в замке счастливая, но встревоженная. Он старался не опаздывать, но до метро ему надо было добираться автобусом, потому сохранять точность просто не представлялось возможности.
Она прислушивалась к себе и не понимала, почему сделалась такая нервная, не похожая на себя прежнюю.
Теперь они почти не разговаривали, просто долго ужинали, сидели перед телевизором с выключенным звуком, поглядывая изредка с улыбкой друг на друга, слушая гармонию, покой, надежность, наполнявшую их.
Спали они на тахте под разными одеялами, но скоро она привыкла к тому, что ночью ее вдруг иногда касается чужой локоть, жесткая нога, привыкла к шершавости его кожи, а когда он бывал нежен с нею, она отвечала ему нежностью и брала грех на себя.
«Ребенка нам, что ли, родить», — сказал он как-то, гордясь своей мужественностью. Она со страхом откликнулась: «Боже избави, даже не шути так. Уж лучше взять собаку». — «А можно. Я всю жизнь мечтал». — «Конечно. Я из-за соседок не заводила. Очень люблю».
На другой же день он принес под пиджаком небольшого, но уже довольно взрослого щенка чистой дворянской породы.
«На остановку кто-то подкинул, — объяснил он. — Живое, жаль. Мне мечталось породистую, но, видно, уж судьба». — «Больно мы породистые». — «Ничего не известно. В одних собаках веками культивировалась красота, в других, напротив, уродство».
Спущенный на пол щенок начал тявкать, бегать за ее ногами, пока она ходила с кухни в комнату, и напустил слишком большую для его размеров лужу на натертый паркет. Но сердце ее было томительно-полно ощущением гармонии, тишины и счастья. Умиления. Подняв щенка под передние лапки, она разглядывала вислоухую курносую коричневую мордочку, толстый живот с мокрой пипкой, поднеся его ближе к лицу, умильно почмокала губами, подула в нос. Существо сморгнуло, дернуло нижней частью туловища, пытаясь устремиться ближе, лизнуло торопливо пресным острым язычком в губы.
В дверь позвонили. Это была соседка по площадке. Попросила луковицу, пройдя в комнату и следом на кухню, удивленно, недобро созерцая новый уют.
Настала осень. И ей вдруг захотелось поехать после работы не домой, а в район своей жизни,
Неширокие улицы с черным мокрым асфальтом, и белоснежный и темно-красный кирпич кремлевских стен внизу, и темно-серого шершавого камня старинные жилища — увидела вдруг свой район новым сердцем, затосковала, запросилась назад, в настоящее свое, в чистое, прочное. Всегдашнее. Зашла в его двор, поглядела на тополь, на землю под ним, осыпанную длинными, как лимоны, зелено-желтыми листьями. Новый круг начинался. Но для нее продолжался старый.
Она вернулась домой на полтора часа позже. Он уже ждал ее, накрыв ужин как умел, телевизор работал необычно, с включенным звуком. Щенок спал, развалившись кверху животом у него на коленях.
Был он почему-то не в себе, стояло незнакомое, старая тревога какая-то. Сначала она решила, что он рассердился на ее загул, но после поняла, что нет, — поглядывал искоса тайно каким-то жалким глазом. Она вспомнила, что уже дней десять в нем что-то происходит отдельное, но ведь и в ней с наступлением осени проснулась старая тяга к одиночеству, он тоже имел право на свои мысли, свои решения, в конце концов. Не стала допытываться, в чем дело.
После ужина он вдруг пошел в переднюю и с виноватым видом принес две плотно исписанные с двух сторон бумажки. Повестки в суд. В качестве ответчиков по делу, возбуждаемому Маматкиной А. Н., той самой громадной женщиной, с которой они совершали обмен.
Десять дней назад он получил повестку с вызовом к судье, скрыл, являлся, с судьей поссорился и все колебался — рассказывать, не рассказывать, считая, что испортил дело.
Она выслушала маловразумительный его рассказ, напряженно подняв безволосые надбровья, сжав крохотный рот, раздумывала. Так, в общем, и не поняла, чего Маматкины от них хотят. Не поняла, потому что слушала его рассказ вполуха, погрузившись в себя, в то, как она жила прежде. Прежде она жила настоящей своей жизнью, теперешняя жизнь была чужая, выдуманная, как цепочка картинок ее второго, тайного существования. Но ничего вернуть было уже нельзя, потому что жизнь двигалась дальше, как река, в которую нельзя ступить дважды.
Но в день суда, проснувшись, по старой своей привычке, еще до света, она вдруг осознала настоящее, подаренное поворотом судьбы житье. Слушала тарахтенье холодильника на кухне, и тихий шелест движущейся воды в трубах, и нескончаемое рокотанье дождя за приоткрытой балконной дверью. Ощущала тяжесть сопевшего щенка в ногах и беззащитное жестковатое сопение своего двойника, отданного ей под защиту и для защиты. Смотрела на непривычные, потому вызывающие тревогу и сопротивление очертания комнаты, гармоничные и красивые на ее вкус тем не менее. Должные бы стать ее последним надежным пристанищем, углом, где они смогут всегда быть оба-два, никому не мешая, не тревожа ничье любопытство.
И вот — повестка.
Судья зачитала заявление Маматкиной, что та просит считать обмен недействительным, так как производила она его в период упадка умственной деятельности. На нее был совершен психологический нажим, ее ввели в обман. За прекрасную однокомнатную квартиру в зеленом районе ей подсунули две бог знает каких, без элементарных удобств, там с тоски ей все время хочется повеситься. Просьба к суду считать обмен несостоявшимся, стороны вернуть на прежнее свое жилье, а виновных в обмане наказать штрафом или каким еще серьезным способом. Справки о том, что истица состоит на учете в психоневрологическом диспансере и страдает шизофренией, прилагаются.