Избранное
Шрифт:
Трудности предстоящего подъема поглотили все наше внимание. Страх перед горцами отступил на задний план. Да и чего их бояться, этих манов? Чем они отличаются от тех же тхо или от нас самих, жителей равнин? Быстрее ходят по горам, да удивительно ловко ориентируются в лесу, даже мышиную тропу на поляне и ту не пропустят. Живут они, конечно, в крайней нищете и заброшенности. Но что касается их кровожадности, то это представляется недоказанным и маловероятным.
Надо заметить, что наши ноги, избалованные мостовыми ханойских улиц и площадей, чувствовали себя весьма неуютно в горах. С непривычки мы продвигались очень медленно. Опасаясь обычных для октября в этой местности холодов, каждый оделся потеплее. И все же мы здорово замерзли, когда
Лес становился гуще, и пробираться извилистыми ходами было все труднее. Деревья стояли стеной, заросли казались непроходимыми, но если приглядеться, то открывалось сразу несколько просветов, каждый из которых можно было принять за тропу. Несколько раз мы сбивались с пути, теряли направление. Над головами по-прежнему сплошная масса листвы, через которую иногда пробивается свет. Заметно потемнело. Что это? Вечерние сумерки? Определить невозможно. А вокруг никаких признаков жилья, и не у кого спросить дорогу. Наш товарищ уже дважды поднимался сюда, но, видимо, на этот раз мы все-таки заблудились. И вот приходится возвращаться на прежние позиции, чтобы снова начать карабкаться вверх. Когда силы наши были уже на исходе, ноги потеряли всякую чувствительность, а спина гудела и горела огнем, мы вдруг увидели человека. Ань Ты радостно вскрикнул:
— А! Нинь Пин!
Перед нами оказалась девушка. Про таких обычно говорят, что они крепко сбиты и твердо стоят на земле. У Нинь Пин круглое лицо, гладкий блестящий лоб, а под красным платком, расшитым белыми нитками, виднеется бритая голова. Одета девушка совсем обычно, как и женщины тхо, в длиннополую рубаху и темно-синие брюки, только одежда на ней сильно поношена. Шею девушки украшает бронзовый обруч, на руках бронзовые браслеты. Вообще горянки питают особенную слабость к украшениям.
Больше всего меня смутил расшитый красный платок. В этих узорах мне мерещилось что-то таинственное, варварское и потому страшное. Подобную робость я испытывал и в детстве, когда видел на базарах колдуний в из пестрых одеждах.
Однако ничего варварского или таинственного в горянке не оказалось. При виде Ань Ты она покраснела, а губы и глаза ее заулыбались. Совсем как девушки равнин, она в смущении прикрыла ладонью рот. И когда Ань Ты спросил на ее языке: «Ки лай пи?» («Сколько тебе лет?»), она еле слышно пролепетала: «Нам тяк» («Не знаю»).
Нинь Пин возвращалась с горного поля. За спиной у нее была корзина с еще не обрушенными метелками риса, в руке она держала неизвестный нам крупный плод, напоминающий дыню. Девушка вытащила из-за спины нож, разрезала плод и протянула нам. Ань Ты взял половину. Мы изнывали от жажды и поэтому вожделенно косились на угощенье. Но странное дело, что-то нас удерживало. Какое-то чувство брезгливости. Отчего же? Плод явно был только что сорван. Может, нам неприятно брать пищу из немытых ручищ этого дитя природы? Здесь, в горах, мы все еще не расстались с городскими привычками и смотрели на местных людей глазами столичных жителей. Но вот Ань Ты уже вгрызается с наслаждением в аппетитный кусок, и мы тоже не заставляем себя упрашивать, делим остаток и поглощаем каждый свою долю. По размерам плод вроде арбуза, но оказался более жестким и семечки — в сердцевине, как у дыни. Когда же мы утолили жажду и насытились, то вдруг ощутили какой-то кисловатый привкус, отчего плод уже перестал казаться как прежде вкусным.
Мы снова двинулись в путь, но только к вечеру
Поужинав, мы повалились на землю вокруг очага. Старик предложил нам единственную в доме лежанку, но мы вежливо отказались. Тогда он молча подбросил хворосту в огонь, потом разжег еще один очаг (у манов очаг двойной — для приготовления пищи людям и животным), хотя было и без того тепло. Приятный запах дыма заглушил зловоние свинарника. И несмотря на то, что головы наши оказались в непосредственном соседстве от него, мы тотчас крепко заснули, подстелив под себя плащи и укрывшись нашими летними куртками. Сказались холодные и бессонные ночи да еще длительный, трудный переход, когда полдня спускаешься и поднимаешься, а плечи гудят от тяжеленных рюкзаков с рисом и прочей поклажей.
Однако среди ночи я проснулся и чуть приоткрыл глаза. Огонь горел все так же равномерно. У очага сидела молодая женщина. Когда мы пришли сюда, в доме были только двое: мужчина и женщина — значит, муж с женой, подумали мы. Бросалась в глаза разница в возрасте. Мы решили, что это вторая жена старика, и обменялись между собой обычными на этот счет шуточками. Ложась спать, я отметил про себя, что старик ушел за перегородку, а женщина одна легла на кровать, поджав под себя ноги. Видимо, ей стало холодно вдали от огня и без одеяла, и теперь она сидела рядом с очагом. От пламени лицо ее разрумянилось, и были на удивление прекрасны похожий на плод мелии нежный овал лица, маленький, безукоризненно очерченный рот и удлиненный разрез глаз.
Глубокая ночная тишина прерывается лишь храпом поверженных усталостью мужчин, спящих мертвым сном. И среди них одинокая женщина у огня. Что подняло ее среди ночи? Осенний холод или забота о покое странных пришельцев? Пламя разгорается. Его дерзкие красноватые блики продолжают бесконечную игру с мятущимися тенями, и я вдруг чувствую, как моим сонным сознанием вдруг овладевает легкая непонятная грусть.
20.10.47. Утром хозяин дома отправился к водосточному желобу неподалеку от дома, принес и подогрел нам воды. Мы умылись. Старик высокого роста и поэтому ходит пригнувшись, будто боится задеть за бамбуковые своды чердачного перекрытия. Движенья его неторопливы, у него кроткое, приветливое лицо. Он то и дело улыбается и что-то бормочет на своем языке. Благообразный старец вызывает у нас безотчетную симпатию, а Кханг, художник по профессии, восхищенно разглядывает его, даже прищелкивая языком от удовольствия, и мысленно уже набрасывает его портрет. Он хочет попросить старика позировать, но не знает, как тот отнесется к рисованию и как ему все это объяснить, потому решает подождать, пока обе стороны, художник и модель, привыкнут друг к другу.
Я вышел во двор, чтобы осмотреться. Джунгли — вокруг трава выше человеческого роста и в трех шагах от дома лес. Еще совсем недавно мы слышали беспорядочную стрельбу, видели бегущих в панике людей. Здесь же полная безопасность, и, хотя по-прежнему доносятся довольно отчетливо звуки выстрелов, ощущение непривычного покоя утвердилось в душе. Для того чтобы сунуться в горы, врагу сперва нужно вернуть свою прежнюю власть над восставшим народом. А это уже невозможно. Да, мы смело можем обосноваться здесь надолго и беспрепятственно выполнять наше боевое задание.
Вдруг впереди промелькнула тень. Я вздрогнул от неожиданности. Из травы вынырнула мужская голова в синей матерчатой повязке — крупные черты лица, раскосые глаза, выражение физиономии свирепое и вместе с тем комическое, напомнившее мне китайского болванчика, куклу из теста, каких в детстве нам покупали для забавы у торговцев-эмигрантов. Я гляжу и пытаюсь определить возраст приближающегося человека. По собранным на затылке в пучок волосам предполагаю, что он еще молод. Раскосые глаза незнакомца округлились при виде меня.