Избранное
Шрифт:
Я верю также, что, когда поэт утрачивает дар укреплять тех, кто слаб, он мало-помалу утрачивает и жизнь: если он не нужен людям, ему нечего делать в мире.
Я верю в извечную борьбу жизни внутренней, оплодотворяющей и ведущей вперед, с жизнью внешней, которая иссушает и отталкивает назад, и я зову на помощь две верховные идеи, более других способные сосредоточить и воспламенить отпущенную мне творческую энергию,— верность долгу и сострадание.
— Это доказывает лишь, что у вас верный инстинкт, но не исключает и того, что вы — поэт,— подытожил Черный доктор.
И продолжал...
8.
Полубезумие
—
Когда я вошел к нему в опочивальню, он сидел рядом с юным бедняком, держа его руку в своих дрожащих морщинистых ладонях, не без тревоги взирая на него и сокрушаясь, что больной — а незнакомец вправду был болен — отказывается притронуться к сытному завтраку, поставленному перед ним двумя слугами. Едва завидев меня, господин де Бомон взволнованно позвал:
— А, это вы, добрый доктор! Идите скорее сюда. Вот бедный мальчик, который бросился в мои объятия. Venite ad me...10. Он пришел, подобен птице, которая выпорхнула из клетки, застигнута морозом на крыше и бьется в первое попавшееся окно. Я велел принести ему кое-что из одежды. Бедняжка, видимо, воспитан в правилах истинной веры, коль скоро попросил причастия; но прежде я должен исповедать его — вам это известно, доктор. А он не хочет говорить, чем ставит меня в затруднительное положение, да-да, весьма затруднительное: я ведь не знаю, что творится у него в душе. Голова у бедняжки совсем помутилась. Милый мальчик, он только что так горько плакал! У меня руки мокры от слез. Вот взгляните.
В самом деле, руки почтенного старца были еще влажны, как желтый пергамент, на котором не сохнет вода. Старый слуга с внешностью духовной особы принес рясу семинариста, надел ее на больного, приподняв его с помощью архиепископской челяди, и нас оставили втроем. Пришелец покорно дал себя переодеть. Его потускневшие глаза были открыты, но до половины как бы затенены светлыми ресницами; сильная краснота век и неподвижность зрачков показались мне решительно дурными симптомами. Я пощупал ему пульс и, не удержавшись, грустно покачал головой.
Заметив это, господин де Бомон попросил:
— Дайте мне, пожалуйста, воды. В мои восемьдесят лет нелегко смотреть на подобные картины.
— Все бы ничего, монсеньор, только вот пульс кроме общей слабости и жара выдает кое-что похуже,— объяснил я и тихо добавил: — Помешательство.
Затем спросил больного:
— Как вас зовут?
Ни слова в ответ. Все тот же неподвижный безжизненный взгляд.
— Не мучьте его понапрасну, доктор,— вмешался де Бомон.— Он уже трижды упомянул, что его зовут Никола Жозеф Лоран.
— Но это же только крестильные имена, а не фамилия.
— Ну и что? — несколько раздраженно возразил кроткий архиепископ.— Для религии этого довольно. Крестильные имена суть имена души. По ним нас узнают святые. Этот мальчик — добрый христианин.
Я часто замечал, что между мыслью и глазами существует прямая, непосредственная связь и они с равной силой воздействуют друг на друга. Если мысль действительно направляет наш взгляд на тот или иной предмет, то и взгляд, отрываясь от предмета, отвращает от него мысль. Я убедился в этом, наблюдая за помешанными.
Я провел руками по векам молодого человека и закрыл его неподвижные глаза. Тотчас же рассудок вернулся к нему, и он заговорил:
— Ах, монсеньор, дайте мне вкусить святых даров! Поспешите, монсеньор, пока глаза мои вновь не увидели свет, потому что лишь причастие властно избавить меня от моего недруга, а недруг этот — мысль, владеющая мной, и она вот-вот возвратится.
— Мой метод правилен,— с улыбкой вставил я.
— Ах, монсеньор,— настаивал больной,— в гостии, без сомнения, превоплощен бог... Вот уж не думал, что идея может жечь мозг, как каленое железо... В гостии, без сомнения, превоплощен бог, и если вы дадите мне облатку, монсеньор, она прогонит идею, а господь — философов...
— Как видите, мыслит он очень правильно,— шепнул мне добрый прелат.— Дадим ему выговориться, а там посмотрим.
Бедный малый продолжил:
— Прогнать рассудок может только вера, вера без умствований, а если что-нибудь и дает ее, так именно гостия. О, дайте мне гостию! Ведь это она дала веру Паскалю... Я выздоровлю, если сподоблюсь ее, пока глаза у меня еще закрыты. Поторопитесь же!
— Можете прочесть «Confiteor»11? — спросил архиепископ.
Больной не ответил.
— О, кто мне объяснит, что такое смиренномудрие? — продолжал он, произнеся последнее слово чуть ли не громовым голосом.— Блаженный Августин учит: «Разум никогда не смирился бы, если бы не нашел, что должен смириться. Следовательно, справедливо, что он смиряется, коль скоро находит, что так и должно быть». А я, Никола Жозеф Лоран, уроженец Фонтенуа-ле-Шато и сын бедных родителей, добавляю, что если разум смиряется, подчиняясь собственному суждению, значит, он подчиняется лишь самому себе, а значит, не подчиняется никому и продолжает восседать на троне... Порочный круг! Софизм святого! Школярский силлогизм, на котором сам черт мозги вывихнет. Ах, Даламбер, милый педант, как ты меня терзаешь!
Заканчивая тираду, он почесал себе плечо. Решив, что виной тому мой недосмотр — я закрыл ему лишь один глаз,— я положил руку на другой.
— Ах, монсеньор,— опять возвысил голос больной,— сделайте так, чтобы я воскликнул, как Паскаль: «Радость! Уверенность, радость, уверенность, чувство, зрение; радость, радость и слезы радости! Бог Иисуса Христа... Все забыто, кроме бога». В тот понедельник, двадцать пятого ноября тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года, с половины одиннадцатого вечера до полуночи он видел господа нашего Иисуса Христа, успокоился и обрел уверенность в себе. О, как он был счастлив!.. Ну и ну! Мне делает реверансы сам Лагарп... Что тебе от меня надо? Тебя же сбросили в суфлерскую яму вместе с твоими «Бармекидами». Ты мертв.