Избранное
Шрифт:
— Ошибаешься, дочка: мы же фронтовики.
— Вместе воевали?
— Все фронтовики воевали вместе.
Она задумчиво шевельнула носком туфли неокрепшую травку — вникала в мои слова. Поймет ли? Не воевала, не голодала, не страдала.
— Дядя Коля…
Как услышал я «дядя Коля», так меня теплом и окатило — поняла.
— Дядя Коля, я хочу простого бабьего счастья.
— Что оно такое?
— Муж, дети, семья…
— А мужицкое счастье бывает?
— Не знаю.
— Счастье-то одно, человеческое.
— Но ведь есть женский
— Ты ведь не кошка, чтобы этими инстинктами жить. Родить десять человек дело нехитрое…
— Тогда правы люди. Говорят, счастье в городе.
— Счастье, Наталья, не в деревне, не в городе, а у нас в душе.
— Расшифруйте подробнее.
— В свое время. Вот, говорят, ты связалась черт-те с кем?
— С чертом связалась?
— Не с чертом, а с Фердинандом.
— Ну что вы сплетни собираете…
Девка аж покраснела. А как же: приходит незнакомый дядя, выспрашивает, наменивает и намеченного жениха чертом обзывает.
— Наталья, может, я того, круто?
— Он небездельный, вот ему и завидуют. Нормальный парень, работает механиком в свиносовхозе, живет с матерью, деловой, все у него есть…
Она примолкла. А я ждал, что ж еще в нем такого, необыкновенного. Но не дождался.
— А чего, перечисляя, про любовь-то не упомянула?
Вижу, взгляд свой пугливый хочет запрятать куда подале — хоть в колодец. Аж ямочки на щеках пропали, будто мой вопрос утюгом по ним прошелся.
— Дядя Коля, не надо меня спрашивать…
— А замуж намерена?
— Да, — понурилась она.
— В душу твою лезть не стану, а вот баечку расскажу. Не подумай, что от мужика ее слышал — тут с подлинным верно.
…Командировали меня как-то в южный городишко на ремонт дорожной техники. А вечером скучно. Чего, спрашиваю, у вас в городишке интересного? Да, говорят, ты ж в доме с чудом живешь — дочь квартирной хозяйки пятый раз замуж идет, и все на законном основании. Ну, присмотрелся я. Ожидал увидеть даму цвета бежего, которая поела мяса несвежего. А передо мной девица лет двадцати пяти, тихонькая, как первая травка. И что ж оказалось. Работала она на хлебозаводе, где мужиков нет. Маманя строгая, никуда не пускала. Вот девица и шла в замужество по первому предложению, поскольку в мужиках не разбиралась. С первым прожила двадцать дней, со вторым три месяца, с третьим год, а четвертый погиб… Ну?
— Не все так просто, дядя Коля, — вздохнула Наташка.
Какая-то женщина провела старуху. Я б и внимания не обратил, да уж больно эта старуха портила вид майского вечера. Как говорится, омрачала. Шла, затихая, согнувшись, будто что искала.
— Кто это?
— Никитична заболела.
— Что такое?
— Фельдшер приходил, но определить не смог. Не говорит, не ест, обессилела. Надо везти в больницу, а машины нет.
— Неужели в деревне нету ни одного индивидуалиста?
— Трое. Одна в отъезде, вторая сломалась, а третья машина у Феди.
Солнце уже село за землю по пояс. Ветерком потянуло с озера свеженьким, с
— Кукушка на пустой лес кукует — к неурожаю, — сказала Наташка и поежилась.
— Иди, мать воду заждалась.
— До свидания, дядя Коля.
— Однако у меня будут две просьбы.
— Ой, пожалуйста.
— Попроси своего Федю, чтобы свез бабку в больницу…
— Мне попросить?
— А кому же?
— У его «Москвича» рессоры слабые…
— Ничего, бабка легкая, не ест. Обязательно попроси. И еще: приходи к нам с Павлом белых аистов смотреть. Супружеская пара, живут по-человечески.
— Как… по-человечески?
— Ежели ты увидишь своего Фердю… то есть Федю, ты что делаешь?
— Говорю: «Приветик».
— А белая аистиха встанет, покивает и пощелкает.
5
Утром я первым делом гляжу на аистов, а потом окунаюсь взглядом в озеро. Но тут, выйдя из избы, я сперва вздохнул широко, чтобы ошалеть уж сразу на весь день. В груди даже заходило что-то поршнем от травяной сладости и озерной свежести. Ну а озеро было на своем разливанном просторе, а белые аисты на своем гнезде: она сидела, он стоял вопросительным знаком. Чего стоял зря — лягушек бы ловил.
Имелся у меня план податься в сторону профессоровой избы, поскольку на душе скребло, — полаялись, как мелкие шавки. Я начал сочинять хитрую зацепочку: спрошу, мол, у него, который час, или, как, мол, пройти в сельмаг, или — закурить, мол, не найдется?.. Нет, думаю, спрошу-ка что-нибудь из профессорской жизни, например, когда будет ближайшее затмение — хоть лунное, хоть солнечное. И уж было пошел, как у заборчика обнаружил натуральное чучело. Что это за чучело, будет понятно.
Чучело мне чистосердечно улыбнулось, ну а я ему тем более, поскольку для меня внешность — дело второе.
— Николай Фадеевич, я по вашу душу…
— Ежели вы, Аркадий Самсонович, не дьявол, то берите ее.
— Кружат!
— Кто кружит?
— Ваши белые аисты.
— Мои вон сидят.
— Значит, другие.
— Это мои приманили.
Мы пошли к его избе. Попутно сообщу, что одет профессор гопником. Сапоги красной резины, женские, потертые. Брюки галифе, сшитые в первую империалистическую. На плечах какая-то хламида, видать одолженная у столетней бабки. А на голове шляпа-груздочек, коровой не дожеванная.
Я приметил, что те ученые, которые натуральные, одежу ни во что не ставят, но не из презрения к людям, а из неинтереса к ней. Дубленки или там мех с замшей только дурака красят — умному они ничего не прибавят и не убавят.
Но идти с профессором стыдно — будто с чучелом шагаешь, которое стояло-стояло да и пошло с тобой рядом…
И верно: над его тополями кружил белый аэропланчик с клювом. Красиво парил, как дух какой. Вот лапы им вроде бы мешают, висят, будто лишние, за воздух цепляются. А второй аист (она) сидел на трубе, язви ее.