Избранное
Шрифт:
— Не доброта нам нужна, а гражданственность! — буквально рявкнул профессор.
— Откуда ты знаешь, что нам нужно?
— В конце концов, я — профессор.
— Вон как! А я думал, что ты компрессор!
Он, этот компрессор, то есть этот профессор, вскочил, прыгнул к столу и чего-то там схватил. Ну, думаю, огреть хочет, хотя профессора так не поступают. И верно, шарахнул мне в живот какой-то мешок, с которым я и шмыгнул на улицу. Не мешок оказался, а куль со свежими подлещиками — на меня все деревенские кошки оборачивались.
Глянул
6
Марию во сне увидел. Будто вышел я на крыльцо, гляжу на аиста, летящего над озером, а он крупнеет и белеет… И не аист летит над озером, а моя Мария. Да мимо, мимо — так и улетела, не признав меня.
–
В газете я прочел, что сны якобы помогают нашим мозгам избавиться от ненужных думок. Тут ученые поднапутали. Конечно, об Марии стараюсь не думать, чтобы зря не терзаться. Да разве подобные думки ненужные? Не думки это, а кровь моя, стучащая в независимости от меня.
Да еще говорят, что сны якобы есть дурь и предрассудок. С одной стороны, так, поскольку Мария сидит в городе, и хотя знает от Генки, что я в Тихой Варежке, но летать по-аистиному над озером никак не могла. А с другой стороны, куда она летела? К чему сон? Без ничего разве бывает чего? Подпорчен мой день этим сном.
Я помаялся с часик и возымел угрюмое желание глянуть на Фердинанда Лычина…
Избу его избой не назовешь: дом-пятистенок под шифером стоит, как терем. Только заместо петуха на крыше вертится самолетик. Забор штакетный, дачный, крошечный. Во дворе автомобиль испускал сияние, будто росой обмытый. И никого, хотя Федька на свиносовхозе отдежурил в ночь. Спит, видать.
Но Федька не из тех, кто спит, а если и спит, то под машиной. Оттуда он и вылез с железками в руках. Чтобы представить Федьку, нужно взять меня и в два раза увеличить — вверх и вширь. Правда, у него лицо другое. Крупное, белое и широкое, что тебе круг брынзы с носом, но украшенное усиками, как и положено по моде.
— Не вы ли будете Фердинанд Степаныч?
— Федор Степаныч, — гулко и вроде бы недовольно отозвался парень, подошел к штакетнику и навалился на него, как медведь.
— А я буду Николай Фадеевич, дружок Павла Ватажникова…
— Я вас представлял вроде учителя, с благородной сединой, — попрекнул он, язви его.
— Я тебя тоже представлял в виде испанской лошади.
— Почему?
— Замнем для ясности и сторгуемся на том, что ты не лошадь, а у меня заместо благородной седины благородная плешина.
Он смотрел на эту благородную плешину, как дятел на кору: долбануть железкой или не долбануть? Посему я решил, что чаю тут мне не поднесут и в дом не пригласят. Хозяин не тот солод, не так смолот.
— Где только чего раздобыл, — подбавил я сахарцу и повел подбородком, как бы охватывая
— А я инвалид: у меня одна рука здесь, а вторая в городе, — улыбнулся он, что тот кот, поймавший мышку.
— Никитичну-то в больницу свез?
— Я не скорая помощь. Бензин, запчасти и время у меня не казенные. И впредь, папаша, Наташку не подначивайте.
— А если человек помирать будет?
— Никитична нас с вами переживет.
Волосы у него, язви его, хорошие: светлые, яркие, цвета свежей щепы, и волнами клубятся, как пенопласт какой. Неужель за волосы Наташка к нему присохла? А что? Девки могут.
— Хочу я тебе, Фердя, то есть Федя, одну байку поведать… Мужик мне, пока ехали в лифте, рассказал…
…Заболела в садоводстве старуха. Попросту говоря, скрючило. Пошли с просьбой к частнику, к «Москвичу». Мол, отвези в больницу. А он ни в какую. Рессоры не рессорят, стартеры не стартерят, и бензин выдохся. Пришлось старуху на мотоцикле трясти. Только на второй день, когда рессоры зарессорили, а стартеры застартерили и поехал этот частник за грибами, то выскочил из ельника сохатый и его «Москвич» своими рогами помял, как банку из-под килек. Ну?
— У нас в районе сохатых нет, — разумно возразил парень.
— Так то ж был не сохатый, а совесть.
— Это совпадение.
— Побольше бы таких совпадений, — задумался было я.
— Зачем вы пришли? — спросил Федька без околичностей.
— Глянуть, каков у Наташки жених.
— Вам-то какое дело?
— Не петушись, поскольку ты еще не петух.
— В каком смысле?
— В смысле — ты еще цыпленок. Тебе надо разгрести еще не одну навозную кучу.
Зря я, язви его, то есть меня. Черт дернет за язык, что за шнурок, — он и вывалится. Миром-то начинать лучше.
— Папаша, пожалей свою плешь — не проели бы ее, — врезал мне словесно Фердинанд.
— Испугался?
— Чего я испугался? — опешил Федька.
— Моего вопросика…
— Какого вопросика?
— Ответь: чем ты берешь Наташку Долишную?
— Да какое у вас право соваться? — начал вроде бы свирепеть Федька, и очень хорошо, что он стоял за штакетником.
— Федя, — ласково сказал я, — у меня есть право соваться во все.
— Красная книжечка?
— Нет, Федя. Ведь ты есть, потому что я был.
— Да говорите вы яснее!
— Я, Федя, воевал и всю эту красу защитил.
— И теперь имеете право всюду лезть?
— Ага.
Его белого лица как не бывало. И то диво: живет в деревне, а беленький. Механик, весь день под крышей, у техники. От моего разговора оно, конечно, не загорело, но кровью налилось. Слава богу, что я в годах, а то бы он мне ввинтил шурупчик в темечко.
— Федя, ты пойми мою психологию. Не дай бог тебе увидеть, сколько нашего брата полегло. Изрешетило, разорвало, засыпало, утопло… Они не пожили. Поэтому я гляжу теперь на человека и думаю: живешь, за тебя отдали жизни, а ты стоишь того?