Избранное
Шрифт:
— А чего она сбегла?
— Из-за бабьей обиды. Мужик когда за воротник, когда работу на сеновале проспит…
— Тогда давай сочинять двумя головами.
— Ага, но мужик пугливый и просил фамилий не оглашать, — разъяснил Паша.
Я застругал химический карандаш, надрал из тетради листов и стал вспоминать что-нибудь подобное. С Марией мы не разлучались, оттого писем я почти не писал, вот только в войну. Правда, сыновьям черкать приходится, да и то больше пишет Мария. Иногда ручку беру — заявление
— Начинай с начала, — заторопил Павел.
— Начало и есть самое трудное…
— С чего-нибудь помягче, подушевнее.
— Тогда: «Моя дорогая кошечка…»
— За живое берет, — согласился Павел, — но сперва дай подходец: «Ты открыла конверт, а в конверте привет».
Я так и записал, мне тоже понравилось. И продолжил далее:
— «Будучи находясь в кромешном одиночестве, я потерял без тебя всякую сообразительность…»
Паша подскочил ко мне и заорал на всю избу:
— «Но тебя, свою супругу, ни на кого не разменяю и прошу словесно и письменно: кончай филидристику и вертайся…»
А я:
— «Поскольку упомянутое кромешное одиночество приведет к погибели семьи…»
— «То оставайся моей курочкой, а я завсегда останусь твоим петушком», — прокричал Паша мне в ухо.
А я:
— «И хоть ты была, извини за откровенность, на положении жены, но жили мы с тобой, как две сестры».
— «Не токмо мата, но даже нехороших букв тебе не скажу, бабка-ёжка», — придумал Павел.
А я:
— «Вертайся, а то помру».
— Не так, — гаркнул Паша. — «Вертайсь, а не то удавлюсь».
— «Вертайся, а то удавлюсь с тоски», — подправил я.
— «Вертайсь, а не то удавлюсь сам и тебя удавлю», — подправил и Паша, перепарившись в бане.
— Зачем сразу обоих-то? — усомнился я в таком варварстве.
— Ага. «Вертайсь, а то сам не удавлюсь, а тебя удавлю…»
Тут я вспомнил любовный романс, который тоже начинался со слова «Вертайся». Значит, так: «Вертайся, я все прощу…» Но это подходяще для городского парня, а не для взрослого мужика из деревни Кораблищи.
— Паш, давай отпишем просто, как и надо. «Любимая моя жена, вертайся домой, а то картошка не посажена и белье не стирано…»
— Про картошку он и без тебя бы сварганил, — не согласился Паша и сгреб писанные мною листки, — Вот подпись нужна уважительная.
— «Твой цыпленок», — нашелся я.
— Он больше на гусенка походит, — засомневался Паша.
— «Твой козленок», — работала моя голова.
— Ты еще скажи «Твой теленок»… Нужно и красиво, и по-городскому.
— «Твой бройлер»…
— Оно, бабка-ёжка!
Поставили мы второй самоварчик по случаю окончания работы. Так ведь и устали — от бани, от самовара, от письма любовного.
— Паш, хочу я тайну Федьки и Наташки Долишной отомкнуть… К кому
— А чего тебе-то?
— Тебе вот чего письмо для мужика сочинять?
Отер Паша лысину:
— Поговори с Иваном Федотой, поддавалой первый сорт…
8
Сговорились мы с профессором насчет рыбалки. Правда, я к ней непристрастный, и Аркадий Самсонович тоже, но мужики втолковали, что клев нынче первостатейный. Голый крючок хватают — не мужики, а подлещики. Если осесть на Ягодке.
Мы пошли берегом, миновали лог, сумрачный, как подворотня, и поднялись на Ягодку. И верно — сладкое место, или, говоря попросту, райские кущи. Сухой песчанистый рог как бы бодает озеро. Под ногами трава искрится от своей молодости. Сосенки-крепыши глаз радуют. А у самой воды лежат плоские камни, бараньи лбы, шириной с обеденный стол. Ну и выбрали мы по камушку.
Озеро тихое и еще майски студеное. Лежит себе и греется. И тишина бы стояла лесная, не галди белые птицы чайки. Поучиться бы им у моих аистов молчаливых.
Профессор вытянул из рюкзачка полбуханки хлеба. Мы так рассудили: уж коли рыба голый крюк хватает, то хлеб и тем паче заглотит.
— А червяки противные, — рассуждал профессор, пробуя хлеб на годность его рыбам по вкусу. — Да и ножик был бы нужен. А тут ломай поаккуратнее…
— Зачем ножик-то?
— Червяков бы резать.
— Ага, и вилку — поддевать их. Эх, интеллигенция…
Аркадий Самсонович передумал жевать хлеб и уставился на меня, будто нашел закусить чем повкусней.
— Николай Фадеевич, а ты не мракобес?
— Что за зверь?
Слукавил я насчет зверя-то, поскольку и чайке ясно, что это бес, живущий во мраке.
— Во всякой ругани интеллигенции есть что-то подлое.
— А коли рабочего обругают или крестьянина?
— Кто обругает?
— Тот же интеллигент, допустим…
— За что?
— За что почтешь. Мол, сер, как пакля, и до меня не дорос.
— Истинный интеллигент никогда за это не обругает.
Само собой, удочки мы еще не забросили. Ну и голоса у нас зычные — особенно у профессора. Не знаю, как рыба, а птицы подальше отлетели.
— Еще как обругает, — буркнул я, чтобы рыбешку не полошить.
— Не слышал.
— А я слыхал. Приехали цацы в совхоз морковку убирать. Ну и понесли местных баб — мол, отрываете нас от научного дела. А у этих местных баб работа в совхозе, дети, свои огороды, скотина, изба с печью… Ну?
— Вряд ли городские женщины были интеллигентными.
— С высшим образованием, а то и кандидаты в науку-
Аркадий Самсонович воткнул удочку в песок стоймя, как пику. И нос у него заострился в мою сторону пикой. И сивая бородка пикоподобной стала. Да и сам он весь пикой торчал, поскольку худой и длинный.