Избранное

Родионов Станислав Васильевич

— Это верно…

— Леший с ней, со смертью, — расхрабрился он. — Как там дальше-то?..

Мне хотелось всесторонне вникнуть в свое давешнее открытие. Клочок бумажки не помешал бы да карандашик — записать убегающие думки. С другой стороны, на бумагу им не лечь, поскольку они пока бесскелетные, как вьюнки. Тут желателен неторопливый ход — палата мне отдельная нужна.

— Ну? — потребовал соседушка.

— Чего «ну»?

— Пошел в склад-то?

— Надо же подсобить.

— Что, у них своих сотрудников нет? Молодых и специально обученных?

— Ежели

бы ты не был стукнут, то сообразил бы. Молодой и опытный приметен. А у меня ни вида, ни внешности. Грибок-сморчок. И в годах. Было бы тебе известно, что в разведчике незаметность завсегда ценилась. Поскольку ему отпускается на операцию семнадцать мгновений, а место встречи изменить нельзя. Короче, дал согласие.

Говорю и удивляюсь — как это я на склад в своих мыслях перескочил. Видать, врос он мне в мозги фундаментом.

— Ну? — опять торопит сосед, да и второй больной, лежавший как бы в забытьи, глаза открыл и к нам повернулся, поскольку интерес и боль умаляет.

— Устроили меня на этот склад легкой промышленности. Кожа, цигейка, замша, лайка… И три работника, кроме меня. Один — в кудрях, вроде балерины. Второй — с челкой, под боксера. Третий — прилизанный, с залысинами. Ну, я, значит, круглое качу, плоское верчу, а бесформенное волочу…

— Доктор вон! — шепнул сосед.

Ему-то через меня дверь хорошо видать. А я должен обернуться, что и сделал.

У двери стоял высокий пожилой мужчина с сивенькой бородкой, в очках, которые сидели на красном буратиновом носу. Под халатом у него темный костюмчик с иголочки, галстук стоячий и рубашечка голубенька, видать, с тихим хрустом от чистоты.

— Да не доктор, а целый профессор! — хохотнул я.

5

Профессора я узнал лишь по носу. Ни лохмотьев на нем, ни калош с онучами. Оказался, между прочим, культурным человеком. В галстучке с воткнутой булавкой — как в театр пришел. Однако была одна закавыка, выдавшая его с головой, — в руке профессор держал полиэтиленовый мешок, из которого торчали рыбьи хвосты, лещевые, жареные.

— Не ожидал я, Николай Фадеич, от вас подобного легкомыслия, — поджал он тонкие обветренные губы.

— А забыл, Аркадий Самсоныч, как Уголовным кодексом легкомысленно лупцевал браконьера по затылку?

Профессор сел у моего изголовья, а мешочек положил себе на колени, отчего лещиные хвосты уперлись в его галстук.

— Не могла супруга завернуть? — проворчал я.

— Супруга еще в деревне.

— А ты приехал?

— На пару дней.

— Да ведь я жив и здоров!

— Как еда, как врачи? — замял он разговор о своем приезде.

— Тут не еда, а вареная ерунда; не врачи, а сплошные палачи.

— Вот раньше были врачи, Николай Фадеич, гуманистического толка. Нас пять человек росло у матери без отца. И случился у нее сердечный припадок. Упала мать без сознания. Вызвали врача. Он делал уколы, массажировал, давал нюхать… Долго работал, пока не появился пульс. Реанимировал без всякой техники. А потом вытер лицо платком и заплакал.

— Почему заплакал-то?

— Вот и я спросил: «Дядя, вы что плачете?» И он мне ответил: «Сиротами

вы остались бы сейчас…» Не в том дело, что спас — спасают многие. А чужую боль принял к сердцу.

— Не мог больному человеку рассказать что-нибудь повеселее? — озлился я.

— Николай Фадеич, это же оптимистическая история со счастливым концом!

Профессор мне друг, да и ему не скажешь. Истории со страшными-то окончаниями во мне, кроме злости, ничего не будят. Коли бьют человека или обижают, какие тут рассусоли? Действовать надо, а не переживать. А вот как увижу проявленное благородство, так эти самые рассусоли меня и обволокут. В кино, когда публика радуется, что все обошлось, мне наоборот — туманцу в глаза подпускают. В транспорте парень место женщине уступит, а меня радостью захлестнет, и я гордо так пассажиров взглядом окину, будто геройство произошло. Шел как-то весной сквером. А там яблоня цветами белыми запорошена — благоухание от нее нежнейшее. Впереди парень шел, красивый, высокий, ладный, одетый… На него не только девицы, но и население оглядывалось. И вдруг этот парень к яблоне. У меня в душе все похолодело. Не ветки жалко, а ошибки в красивом человеке. Пусть бы пьяница ломал… А парень понюхал цветки на дереве, повздыхал и отошел. Так я рассопливился до неузнаваемости.

— Как жизнь, Аркадий Самсоныч?

— Решил последовать твоему совету, Николай Фадеевич.

— Какому совету?

— Воплотить в жизнь твой лозунг: «Каждому селу — своего профессора».

— Ты уже говорил, что зимовать там будешь.

— Не зимовать, а работать.

— Уж не в свиноводческом ли комплексе оператором?

— Видел, сколько в моей избе книг? Еще привезу, все привезу из города, кроме специальных. И открою общедоступную библиотеку. А?

— Аркадий Самсоныч, поздравляю тебя с большим человеческим поступком.

И я пожал ему руку, как положено в таких случаях, а он привстал, как водится в подобных обстоятельствах.

«Вы не знаете своего счастья…» Так говорят счастливым, поскольку со стороны виднее. Да его никто не знает. А почему? А потому что сравнить не с чем.

Чтобы ощутить счастье, надо кусочек несчастья. Да ведь закавыка, поскольку кусочек несчастья все счастье сожрет.

В таком случае я буду ценный предмет для ученых, как сочетающий в себе и то и другое. Чуть не убили — несчастье. Мария любит меня, Паша орден получил, профессор душевный поступок задумал — счастье. Видать, возможно счастье и при несчастье — смотря что тут перетягивает.

— Мне, Аркадий Самсоныч, тоже совет требуется по твоей части — надумал я книжку написать.

А сам гляжу из-под повязки — не заржет ли? Да нет, бородку огладил, очки поправил, хвосты лещиные покрепче к галстуку прижал и ответствует:

— Ну что ж, дело похвальное. Из какой области?

Из какой области? И не сказать. На душе моей

красиво, а ни слов нет, ни мотива. Поскольку все мысли имели форму недолепленных и недоваренных пельмешек. Как в людей перелить, что ли, мое думанное, передуманное и недодуманное?.. Я хотел бы… Эх, многое бы хотел втолковать людям…