Избранное
Шрифт:
— Тогда зайду.
— Только вилку прихвати.
Он ушел, помахав всем рукой. А эти все глядят на меня в две пары глаз — что непосредственный сосед, что третий, перебинтованный. Разговор ли наш их поразил, еда ли маринованных огурчиков? Поэтому жду вопроса соседского, поскольку третий пока помалкивал.
— Кто ж ты все-таки будешь?
— А что?
— И профессор у тебя был, и свинарь, и капитан…
— Хочешь меня распознать через других? А так не умеешь?
— Вроде бы книгу затеял писать, хотя по разговору тянешь на работягу.
— Вот
Конечно, для него закавыка. Люди ходят ко мне разные; говор мой — смесь всего помаленьку, но боле деревенского; одежки опознавательной нет, а сам не называюсь. Выходит, что судим мы друг о друге лишь по платью да по разговору. Пример тому баня: коли все нагишом да молчат, век не узнаешь, кто директор, кто дурак.
— Николай Фадеич, продолжи рассказ, — уже заканючил сосед.
— Ну, кража дефицита идет своим чередом, и от меня никакого проку. Пьем мы как-то вчетвером чай из термоса… Я и задень нечаянно голову кучерявого. Мать честная, его волосы набок и съехали. Он как вскочит да как припустит! Я за ним. Он стрелять, да патроны кончились. Настиг я бандюгу. Он мне парик в рот наподобие кляпа. А я приемчик. Тогда он, язви его, рукояткой пистолета по моей голове…
Но дверь открылась, и несоразмерная мужская пара как бы втиснулась в палату — молодой и худой, пожилой и грузный.
8
Семен Семеныч Гузь и Серега, веселый человек. Подошли ко мне чуть не на цыпочках, встали и глядят, как на икону. У кладовщика лицо расстроенное и почти плаксивое — я таким его и не видел. У Сереги морда смурная, хотя я рассказывал в свое время ему байку о негожести быть смурным.
— Что вы, братцы, приуныли, или песни позабыли? Садитесь.
Серега-то сел спокойно, а Гузь руками всплеснул и плюхнулся на стул так, что того и гляди падет сейчас на колени и запричитает, как моя Мария. Вот он как меня любил. Это только цветочки, а ягодки впереди.
В буквальном смысле. Разворачивает Серега бумагу, а в ней цветы-цветочки, забыл их название, длинное и нечленораздельное, — осанистые, цвета бордо, пять рублей штучка. Открывает Семен Семеныч дипломатический чемоданчик и достает ягоды — клубнику. Это осенью-то. Из Африки, что ли, выписал? Да чего не сделаешь для любимого грузчика.
Но любовь еще не кончилась. Серега достает из-за не поймешь откуда коробку конфет — видать, дорогие, поскольку на ней писаны золотом три богатыря. А Гузь из того же дипломатического чемодана выволакивает за лапы пару жареных цыплят — румяных, с корочкой, по рубль пять. Когда сырые.
— Тебе надо поправляться, Николай Фадеич.
— Ешь, Фадеич, — от сердца добавил Серега.
— Может, еще чего принести? — забеспокоился кладовщик.
— На выпивку — рассола, на закуску — солидола, — попросил я.
— Могу и выпивку организовать под видом сока, — загорелся Серега.
— Я тебе дам! — осек его Семен Семеныч.
От таких забот вспучило живот. Чудеса в решете, а горшочек сбоку.
Частицы и античастицы… Или, как говорит капитан, лопа и антилопа. Так вот он передо мной, античеловек. Попросту — нелюдь. Никогда не поверю, что хороший человек пойдет на преступление. Подлецы их совершают, подлецы. Коли не было бы подлецов, не было бы и преступлений. И когда я слышу, что, мол, преступник исправился, то понимаю так: подлец стал хорошим человеком. А не стал — то жди от него сюрпризов.
Однако виду отрицательного не подаю, чтобы не спугнуть. Поскольку капитану обещал. И даже улыбаюсь душевно, как заправская бортпроводница.
— Больно? — спросил Серега, вглядываясь в мою личность.
— Да нет.
— Морщишься…
— Это такая улыбка, — пояснил я.
— Николай Фадеич, — вмешался Гузь, — прости меня великодушно.
— За что?
— За это дурацкое пальто.
— Что было, то прошло, а что будет, не пришло.
— Не разглядел я преступника.
— Так он им таки оказался? — бросил я пробную фишку.
— Одних пальто более сотни вынес, — обидчиво сложил губы в трубочку Семен Семеныч.
— Эк варнак! Так и долбанул меня он?
— Кому же еще? — опять всплеснул руками кладовщик, отчего его жидкие щеки тоже как бы всплеснулись.
Серега поставил цветы в банку из-под съеденных капитаном огурчиков, весело усмехнулся и бросил мне с легкостью:
— Фадеич, я тебя предупреждал.
— А коли бы убийство затевали, ты бы тоже предупреждением отделался? — вскипел я из-за его легкости.
— Николай Фадеич, тебе волнение противопоказано, — проворковал Гузь.
— А ты сказал, что затеваешь? — вроде бы обиделся от упрека Серега. — Один решил все обтяпать. На Славку, как на медведя, в одиночку ходить нельзя.
Тут он прав. Ни ему не поведал своих планов, ни милиции. А и не прав — Гузю говорил. Но Гузь не в счет, поскольку он Вячиков напарник. Посмотрел я на кладовщика пристальнее, чтобы достать взглядом его поганую душу… И не достал. Душа ведь принадлежит ко второй сущности, а коли ее мало — потопла она под первой сущностью. Бывают люди, встречал я, у которых вторая сущность как лампа внутри, — светились они зовущим огнем. Посмотрел я на кладовщика пристально…
И мурашки с чесоткой пошли по моему телу от дикого нетерпения. Сидит передо мной гидра ползучая, а ни сказать, ни доказать, ни курчонком жареным огреть. И то: как наш последний молчаливый разговор к протоколу пришпилить? Нет, не сгодился бы я в сотрудники уголовного розыска, — нервишки не те.
И переключился на Серегу:
— Неужель прежде никогда не бывал у Вячика дома?
— Не приглашал.
— Выпивали небось?
— Раздавим емкость в заведении — и разбежались.
— Откуда же знал о его папаше, болезнях и тому подобном?