Избранное
Шрифт:
Вот представим себе такую картину.
Часовой магазин. Входит покупатель, по виду иностранец, солидный, важный, строгий. Требует карманные часы. Только получше.
— Вам марки «Омега» прикажете? Прекрасные часы, старая швейцарская фирма.
— Знаю. Нет. Что-нибудь получше.
— Тогда «Лонжин»?
— Лучше.
— Что же тогда? Может быть, Мозера, последние модели?
— Нет. Лучше. У вас ваших московских, «Точмех», нет?
— Есть, конечно. Но ведь очень дороги.
— Пусть дороги, зато уж на всю жизнь. Все эти швейцарские луковицы я и у себя могу достать. А вот из Москвы хочу вывезти настоящий «Точмех»…
Мы ждем, что эта волшебная картина скоро станет четким фактом. А пока
1936
Внутренне счастливый
Этого человека я видел тысячу раз. И когда хочешь рассказать, не знаешь, какую из встреч выбрать, какой отдать предпочтение. Все подступает вместе, все толпится, все напоминает этого человека, более живого, чем сама жизнь.
Я хорошо помню вечер, когда мы с Анатолием Васильевичем Луначарским вместе пришли в Наркомпрос на вечер по случаю юбилея Советской власти.
Юбилейная дата была небольшая — Советской власти исполнилось тридцать дней. Был декабрь девятьсот семнадцатого года. Народный комиссариат просвещения помещался в Петрограде, в здании министерства просвещения, у Чернышева моста.
Огромный, не топленный саботажниками зал. Тускло мерцает единственная лампочка. На собрание пришли две группы. Одна группа необычайно и странно пестро одетых людей; это были советские люди, большевики, которые работали по просвещению. Другая группа — угрюмых чиновников министерства — из той части, которая решила не вести саботажа и «пока что» помогать Советской власти. Перед этой странной аудиторией, в этом полупризрачном зале народный комиссар Луначарский произносит речь на тему о том, что вот Советская власть держится уже целых тридцать дней… Не помню содержания всей речи в целом. Но помню тот величайший подъем, который объял и меня, и моих товарищей, и даже чиновников — канцелярских крыс… Чего только не мобилизовал Луначарский, чего только не привлек в свою речь по случаю тридцатидневного юбилея! Говорил о семи днях, в которые господь создал мир, о сорока днях потопа, о ста днях Наполеона, о семидесяти двух днях Парижской коммуны… Перед зачарованными слушателями развернулись картины, которые им и не снились, которые они никогда и не представляли себе. Чиновники впервые в жизни увидели говорящего министра. И как говорящего!
Последние слова нарком произнес под гром аплодисментов.
— Товарищи! — заявил он. — Наши враги предсказывали, что мы не сможем продержаться больше трех дней. Другие, более сдержанные, пророчили нам не больше двух недель. Вы видите: мы держимся уже целый месяц, и я вас заверяю, что если вы придете сюда через три месяца, то мы еще тоже будем держаться!
Я вижу Луначарского на трибуне Дома печати.
Помните это время? Занесенная снегом Москва, трамваи не ходят, посреди мостовой — «замло», то есть «заместители лошадей» — люди с салазками, холод… Дом печати был оазисом, здесь был буфет. Шутка сказать, — в нем подавались такие деликатесы, как бутерброды с селедочной икрой!
На этом вечере, помнится, Луначарский вынес на суд членов Дома печати все свои драматические произведения. Драматургия была во всех смыслах слабым местом Анатолия Васильевича. Он любил писать пьесы, хотя они не всегда ему удавались. Он садился за стол как драматург, но в процессе работы забывал, что он драматург, вспоминал, что он философ, поэт, и старался в драматическую форму вместить все то, что возникало в его воображении. А это вызывало ожесточенную критику. Вся литературная Москва собралась на этот вечер.
Генеральным докладчиком, вернее генеральным прокурором пьес,
Луначарский слушал все это молча, и трудно было себе представить, что может он возразить на такой Монблан обвинений. И вот уже около полуночи, когда, по тогдашнему обычаю, начало мигать электричество, Анатолий Васильевич взял слово. Что же произошло? Он говорил два с половиной часа — и никто не ушел из зала, никто не шелохнулся. В совершенно изумительной речи он защищал свои произведения, громил своих противников, каждого в одиночку и всех вместе.
Кончилось тем, что весь зал, включая и свирепых оппонентов Луначарского, устроил ему около трех часов ночи такой триумф, какого Дом печати не знал никогда.
Мы вышли на морозную улицу. Он кутался в шубу… Мне интересно было узнать, что же у него осталось от этого утомительного сражения. Но он сказал громко: «Вы заметили, что Маяковский как-то грустен? Не знаете, что с ним такое?..» И озабоченно добавил: «Надо заехать к нему, подбодрить».
Мы часто гуляли в Женеве и однажды пошли на улицу Каруж разыскивать ту маленькую столовую, в которой когда-то встречалась, спорила и готовилась к великим боям женевская колония большевиков. Мы нашли это маленькое кафе и вошли туда. Вошли втроем, так как нас всегда сопровождал один господин…
К каждому члену делегации был приставлен отдельный шпик. Они вечно толкались внизу, в подъезде, прямо пройти нельзя было… Затем полиция женевского кантона решила сократить штат и прикрепить по одному шпику на каждых двоих из нас. У меня с Луначарским оказался общий шпик.
Мы сели за один стол, а наш спутник — задругой. Подали кролика… и вдруг Анатолию Васильевичу пришла в голову человеколюбивая идея: заказать нашему шпику порцию кролика. Я запротестовал. Ведь это же шпик, представитель капиталистической полиции, какого же лешего мы будем кормить его кроликом?!
Луначарский оспаривает:
— Формально вы подходите правильно, но по существу это не так. Посмотрите, ведь это еще совсем молодой человек. У него симпатичное выражение лица. Вы думаете, он родился шпиком? Вероятно, учился в школе, работал, мечтал, думал, что будет студентом, а потом врачом или инженером, но не выдержал какого-нибудь экзамена, остался без профессии, — вот и пошел в полицию. Ведь это — жертва социальных условий!
Я уперся и заявил, что категорически протестую против кролика для шпика. Он отказался от своей альтруистической идеи и быстро забыл о шпике.
— Для меня, — сказал он, — это кафе — повод для вороха воспоминаний и сравнений. Тридцать лет назад здесь нас была горсточка, мы все жались вокруг Ильича, ходили под строгими взглядами полиции. Даже мне, при всей моей пылкой фантазии, не могло прийти в голову, что я вернусь сюда, в Женеву, на эту улицу Каруж, которую мы истоптали нашими сбитыми каблуками, вернусь в качестве представителя великой пролетарской державы, величайшего государства, в котором правит пролетариат, победивший под руководством Ленина. Я сейчас очень плохо физически себя чувствую. Так скверно, как никогда… У меня есть — не предчувствие, а просто какой-то сигнал организма, — что я долго не проживу. И я вам должен сказать, — добавил он страстно и с какой-то торжественностью, — что я нисколько этого не боюсь! Я так счастлив всем тем, что дала наша борьба, всем тем, что мы сделали за эти годы! Я так счастлив нашей всемирно-исторической победой, что мне нисколько не страшно умирать!..