Избранное
Шрифт:
Как трогательно слышать эти отрадные слова, полные заботы о франко-советских отношениях! Их произносит руководитель штаба разбойничьих контрреволюционных банд, имеющий своим повседневным основным занятием провокацию войны Франции с Советским Союзом, укрывающий у себя террористов, шпионов и профессиональных убийц. Горгулов был членом Общевоинского союза, он получал документы и удостоверения здесь, на улице Колизе. Миллер вынужден был официально подтвердить это газетам. Кто бы мог подумать, что здесь, в беседах с журналистами, так бережно устраняют препятствия между Францией и Советским Союзом!
…«Откатились» — упоительное словечко из военных
Военная диктатура помещиков и капиталистов из петербургских дворцов через всю страну, через моря откатилась в скромные комнатушки на улице Колизе. Смертельно раненный зверь убежал далеко. Он забился в узкую нору и медленно здесь издыхает. Издыхает, но не издох. Он лежит здесь слабый, но еще в тысячу раз более хищный и разъяренный, призывая других зверей вместе ринуться на старые поля его добычи. Если интервенции не будет, зверь так и околеет здесь, в изгнании. Но при большой стае хищников он найдет в себе силы быть самым кровожадным и самым свирепым.
…Генерал провожает до дверей и просит прислать снимок, если он будет удачным.
1932
Лето и зима
1
Пять дней бушевала бумажная буря. Пять дней жаркий вихрь крутил миллионы шершавых, пахнущих каменноугольной печатной краской листков. Сухой ливень, мучительный, нестерпимый в душную августовскую пору.
Усталые люди, с капельками пота над бровями, заглядывались на небо, искали прохладной тучи. Они протягивали руки к сухим грудам нескончаемых газетных выпусков, утренних и вечерних, полуденных и ночных, искали разрядки.
Небо было равнодушно, улицы и дома нагревались на асфальтовой сковородке. Бензиновая гарь автомобилей резала горло. И бредовая трескотня газет изнуряла, как малярийная лихорадка.
«Только три министерских портфеля!» — восклицали шершавые листки поутру.
«Не три, а два, но зато и пост канцлера», — гудел бумажный смерч в раскаленный полдень.
Солнце тяжело катилось вниз; оттягивая ворот мокрой рубахи, продавец выкрикивал вечерний выпуск: «Фон Папен согласен уступить — Гитлер берет его к себе министром».
Улицы пробовали остыть в обманчиво прохладных сумерках. Озаренный фиолетовым блеском ночных реклам, старичок газетчик протягивал последний газетный хрип: «Гитлер согласен уступить — Папен берет его к себе министром».
Опять заря вставала над неотдохнувшими домами; крикливо раскрашенные автофургоны мчали к вокзалам новые горы напечатанной бумаги. «Гитлер и Папен сошлись, но центр и президент выдвигают новый вариант правительства».
Один день был душным до одурения. Всякий, кто только имел право на тишину и отдых в тени, с утра запрятался подальше от сумасшедшей толкотни. Рабочие и приказчики, вытирая багровые лица, часто подбегали к киоскам, огорченно тратились на сахариновый обман прохладительных вод.
Навинчивая нервы, газетные заголовки слепили глаза, сверлили мозг.
«Гитлер — глава правительства. Уже решено. Завтра прибывает в Берлин».
«Ни одного портфеля, но пост канцлера. Уже договорено, завтра официальное решение».
«Сегодня Гитлер выезжает из Мюнхена. Завтра он у президента. Послезавтра он — канцлер».
Превозмогая летнюю
Напряжение росло, газеты уже не поспевали. По телефонной паутине помчалась волна слухов и провокаций: где-то уже видели Гитлера, занимающего вместе со штурмовиками особняк рейхсканцлера. В другом месте кто-то встретил стотысячную коричневую армию, но потом она куда-то бесследно пропала. У окна ульштейновского газетного треста хмурая толпа молча следила за рычажком телеграфного аппарата. Рычажок выстукивал только биржевые курсы и результаты калифорнийской олимпиады. Немцев побили в плавании, и в метании дисков, и в прыжках, только германские боксеры получили несколько захудалых серебряных медалей. Немцев побили во всех видах спорта, печать бьет тревогу. И все идет к чертям, — и где же Гитлер; он здесь или не здесь?
Опять горячий день угас душными сумерками. Ночные выплески газет предупреждали, уже не в беспрекословном тоне, а в сослагательном наклонении: «Если Гитлеру завтра не будет предложен канцлерский пост, десять тысяч штурмовиков войдут в Берлин». Столица утихла на ночь, полубодрствуя, как военный лагерь. Поутру сводки сообщили о двадцати убийствах рабочих и взрывах ручных бомб и гранат. И опять началось с утра до вечера:
«Гитлер не поедет к президенту, пока не получит твердых обещаний».
«Гитлер едет, чтобы получить твердые обещания».
«Пока в Мюнхене и в Берлин не едет».
«Едет в Берлин и в Мюнхен не вернется».
«Спасая парламентские принципы, центр препятствует Гитлеру войти в кабинет».
«Центр предлагает Гитлеру войти в кабинет лишь как представителю сильнейшей парламентской партии»…
Еще день прошел. В субботу Гитлер приехал. Толпа стояла у чугунной решетки на Вильгельмштрассе. В машине, развалясь, сидели молодые люди офицерского вида. Кандидат в повелители Г ермании сгорбился рядом с шофером, уткнув мясистый нос в клочки усов. Машина прохрустела по гравию президентского двора, полицейские вытянулись, как на параде. Те же полицейские, что два месяца назад стояли навытяжку перед Гржезинским.
Четверть часа прошло — посетители вышли, молча погрузились в автомобиль. Они не ответили на приветствия верноподданных у решетки. Через полчаса газетчики раскрикивали новый вечерний выпуск: «Свидание не дало результатов!»
Тринадцать минут у Гинденбурга были только формальностью. Большие хозяева Германии пока не хотят иметь Гитлера управителем — по крайней мере на той роли, которую он для себя определил. После свидания в президентском дворце, свидания, в котором участвовали только четыре человека, кто-то свыше энергичным шепотом, «по секрету» разболтал всей германской печати нетактичную фразу главы национал-социалистов. Гитлер сказал президенту, что требует для себя всю полноту власти в том размере, в каком ее имел Муссолини после похода на Рим.